Йестердэй - Василий Сретенский

Жили-были тут недалеко, но, правда, в далекой древности, ямцы или ямики. Народ такой. Молились они богу ветра. А это сильно не понравилось великому князю Юрию Долгорукову или кому-то вроде него. Он как раз охотился в этих местах. И был жуткий христианин православный. Защитник веры. Этот Юрий Долгоруков (или кто-то вроде него), издал указ: всем собраться в 24 часа с ручными вещами, на берегу реки. «А кто не придет, тот мой враг», – так и было написано в указе.

Посадили этих ямиков в телеги и отправили поднимать целину под Курск. Эту часть легенды я хорошо запомнил, потому что моя мама из-под Курска. Она в авиационном институте в Москве училась, а потом по распределению в Ямках, на заводе «Гранит» работала. Всю жизнь, до самой пенсии. И пока эти ямцы ехали под конвоем княжеских меченосцев, самый главный их жрец… или его жена… или дочь…, кто то из них проклял Юрия и все его потомство до двенадцатого колена. И город, построенный Юрием, проклял, страшным проклятием четырех машин. Нет, конечно, проклятием ветра. С тех пор, как только какой-нибудь правитель Москвы принимает злое решение, в Ямках поднимается сильный ветер, и дует он в город, в Москву то есть, дабы вся гадость поступков правителя с ним в Москве и осталась.

А Васька Сретенский мне потом уже говорил, что по летописям видно: как только какой-нибудь великий князь или царь натворит что-нибудь, ну там брата родного в подземелье заточит, или население какого-нибудь городка соседнего вырежет, для поддержания собственного престижа, так сразу поднимается ветер невероятный и, пожалуйста – пожар в Москве. Две-три улицы и полтора десятка церквей сгорит обязательно. Наполеона, кстати, это тоже касалось, когда он в Москве решил поселиться. Не зря же он в тысяча каком-то там году назвал Москву «злым городом». Или это Чингисхан был? Ну, в общем, кто-то из них. Из агрессоров.

К***** – имя девочки, пришедшей первого сентября к школе номер три в городе Ямки с огромным букетом астр, в черном платьице с белым фартуком и белым же бантом в прическе. Впрочем, много-много таких девочек в таких же платьицах, с такими же фартуками бантами и букетами, пришли тогда к школе, чтобы учиться в первом классе. Так получилось, что он не обратил тогда на нее никакого внимания, хотя вошли они в свой первый класс, следуя друг за другом.

Итак, К***** – имя, в котором он, много позже того черно-белого утра первого сентября 196* года поставил звездочки, подражая людям, жившим два столетия тому назад и давно превратившимся в черные строчки слов на белой или не очень бумаге. Потом, еще позже, ему пришло в голову, что эти звездочки превращают ее имя в пароль, так, как это происходит в компьютерах. Но для чего нужен этот пароль он, кажется, так до сих пор не придумал.

Он – не имя, а местоимение, впрочем, он, как мне кажется, пока, на большее рассчитывать не может.

Он рос «книжным мальчиком», не очень координированным, легко смущающимся в незнакомой обстановке, с массой фантазий и увлечений. И с небольшим отставанием от значительной части сверстников во всем, что касалось взросления. Нет, он много читал о любви (можно сказать проще: он много читал), но интереса в себе к этой теме никакого не ощущал.

Вот, например, случай.

<через улицу>

Летом, после четвертого, кажется, класса, он без толку шатался по улицам города. Такое случалось и раньше, и позже. И ни к чему не приводило. Но в этот день привело. Что его привело в этот двор, он не знает до сих пор. Его друзей тут не было, да и быть не могло, они разъехались по дачам и пионерским лагерям.

Двор был пуст, если, конечно не считать кошек, крыс, голубей, воробьев, дворничихи, мам с колясками, малышей в песочнице и двух-трех случайных прохожих. Но у детей, как у собак. У тех мир пуст, если нет рядом хозяина или другой собаки. Так вот, двор был совершенно пуст, и он завернул за угол. И вот там, за углом большого (как казалось тогда) шестиэтажного желтого дома, он увидел двух своих, нет, не друзей – одноклассников. Они были чем-то заняты, но занятие их с первого взгляда не определялось. Они как будто разговаривали, но как будто и не друг с другом. Ленивые движения, ленивые слова, взгляд искоса.

А на другой стороне улицы три его одноклассницы (одна из них – К*****) как будто бы прыгали через веревочку. Движения точные, вид сосредоточенный, взгляд искоса. Он подошел, перекинулся парой слов с одноклассниками. Взглянул, как они, через улицу, но в общий поток не попал. Он видел, нет, чувствовал, что все пятеро заняты каким-то общим для них делом, хотя и на расстоянии. А он этого дела не понимал. При всей его очевидности. Вот они, три девочки из его класса, с каждой он успел посидеть за одной партой, локтями попихаться, карандашами обменяться. Чего глядеть-то? Да еще через улицу.

Он еще постоял и пошел домой. Читать. Ему как раз накануне удалось в детской библиотеке перехватить толстую растрепанную книжку, практически без обложки, что-то там про пиратов.

И только потом, забыв этот случай, сразу и, казалось, навсегда, но вспомнив его внезапно и точно уже навсегда, он понял: они, эти пятеро, тогда флиртовали! А у него не получилось.

<комар>

А вот случай, еще более позорный. Произошел он два или три года спустя. Нет, все же два. Если три, то вообще ни в какие ворота. Сентябрь. Какая-то линейка школьная в соседнем с его домом сквере перед памятником из гипса, с вечно торчащим из левой ноги стальным прутом. Ну, линейка как линейка: «клянемся», «в лепешку разобьемся», «грибом атомным взовьемся» и прочие веселые речевки, под постоянное копошение, хиханьки, хаханьки и покуривание в задних рядах.

А он все лето вел священную войну с комарами. Убивал их на счет. Началось все в пионерском лагере, под те же самые речевки. Продолжилось на даче у бабушки, потом на речке в палатке. Отец его тогда рыбалкой сильно увлекался. И вот уже дело к тысяче загубленных комариных жизней подошло. Точнее, счет был 999. А время осеннее, комаров все меньше, пополнять счет все труднее. И тут в сквере один появился. Да так удачно: покрутился, покрутился перед носом, да и сел рядом на гладкую и ровную поверхность. Подставился. Одно короткое движение ладонью и есть рекорд – 1000 убитых комаров.

Но тут же сразу последовало еще одно движение ладонью и вот она есть первая пощечина в его жизни. Ровная гладкая поверхность оказалась ногой К*****, значительно выше белого носочка.

Эта пощечина стала для него первым осознанным знаком: мир меняется. А глаза уже потом открылись.

<глаза открылись>

Не мир менялся, конечно. Он менялся. Стал замечать то, что раньше не казалось ему достойным внимания. То есть из книжек он знал, что все это важно, но ему таковым не казалось. А, ну да. Женщины. Точнее его сверстницы: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. Губы: цвет, форма, улыбка. Зубы за ними, то появляются, то исчезают. Глаза, влага в них, ресницы длинные-предлинные, обиженный взгляд, веселый, сердитый. Взгляд в сторону, всегда куда-то в сторону. Ноги. Ноги. Ноги. Сумасшествие какое-то. Это было время мини-юбок. Джинсы было не достать, а мини-юбку на уроке труда можно сшить. Или школьное платье отрезать вот до сюда. Нет на себе не покажешь. Что толку? Он просто ходил по улицам целое лето и смотрел. Потом немножко привык.

А в сентябре, опять в сентябре, поучилось так, что он занял место в ряду у окна на четвертой, если считать от учителя, парте, а К***** в среднем ряду, на третьей.