Разногласия и борьба или Шестерки, валеты, тузы - Александр Кустарев
Шрифт:
Интервал:
Однако все хорошо в свое время. Привалов совершенно правильно думал, что нельзя одной ногой принадлежать к культурному наследию, а другой ногой прибирать это наследие к рукам в виде капитала. Одно из двух: либо ты помер, либо ты жив. Копытман, как и Ненаглядов, как и Свистунов, — все они были в прошлом. У них не было исторического права научно управлять этим прошлым. Что бы мы сказали, если бы мумия начала навязываться в соавторы к археологу, который ее откопал? Сказали бы, что это бред.
Копытман и Ненаглядов этого не понимали. Свистунов понимал, потому что был мертвый. Смерть очень помогает разобраться в происходящем и выбрать правильную линию поведения. Хороший предок — мертвый предок. Предок не должен быть конкурентом в жестокой, но справедливой борьбе за кусок хлеба. Предок должен быть сам куском хлеба.
И то сказать — что они нам оставили, кроме самих себя? Денег они нам не оставили, потому что сами, гады, без денег сидели, с хлеба на воду перебивались. Ни фабрик, ни заводов, ни паровозов, ни пароходов. Где накопления, я вас спрашиваю, где ресурсы? Как жизнь вести, если в кармане шансы играют романсы? Привалов был против геронтократии.
Тем более неприятной оказалась для него предстоящая работа — найти хорошую дверцу к старухе-графине.
Большинству старухиных конфидентов перевалило за шестьдесят, были среди них и на восьмом десятке, в том числе одна, которой только что стукнуло девяносто, пренеприятная особа, лысая, как Котовский, и худая, как Фернандель, в чем только душа держалась, но у ней был собственный салон, куда, говорят, сам Андроников на поклон ездил. Привалову не составляло большого труда попасть в этот салон, как, впрочем, и во все остальные, но он не особенно стремился бегать по салонам, так как задачи у него были исключительно практические и надо было быстро дело делать, а не лясы про литературу точить и песни слушать.
Без песен там никак нельзя. Время было такое — все пели. Даже оперные певцы и те по гостиным петь навострились.
После беглого ознакомления с территорией маневров Привалов отсеял пять человек, которыми имело смысл заняться более капитально. Один из них был молодой искусствовед лет пятидесяти, специализировавшийся на французских импрессионистах. Вообще-то он писал диссертацию по Шишкину, но в конце пятидесятых годов ловко переключился на отрасль, оказавшуюся впоследствии золотым дном. Импрессионизм к тому времени устарел уже ровно настолько, что его можно было подключить к основному фонду классического наследия. Давка за этот сектор рынка была страшная. Парень, о котором теперь речь, вырвался в число первых благодаря тому, что знал французский язык: в те поры это было большое преимущество, так как позволяло тащить из французских источников прямо-таки тазами и возами. И главное, не то было хорошо, что он французский знал, а то, что вокруг никто не знал, кроме разве Эренбурга и старой кобылы Кончаловской, да еще, кажется, этого петрушки Образцова, но у тех у всех была собственная кормушка. Да, что ни говори, а периоды грюндерства, размышлял Привалов, во всех отношениях хороши. Любая мелочь может оказаться решающей. Теперь-то все «Юманите» читают, плюнуть некуда, а в те времена на одном миль пардоне можно было набрать неплохие очки.
Вторым номером в списке у Привалова числился неофициальный поэт не очень определенного возраста, позировавший под Цветаеву-Ахматову, на основании чего гаишники распустили слух, что он педераст, надеясь таким образом подпортить ему анкету, но попали, как всегда, пальцем в небо, потому что педерасты как раз начали входить в моду и поэт на этом только выиграл, во всяком случае его даже пригласили в гости к одному ленинградскому балетмейстеру, который до этого его и на выстрел не подпускал, хотя поэт почему-то особенно к нему рвался, черт его знает, что ему там было надо, может, он и вправду был педераст, теперь народ так себя ведет, что и в упор не различишь, а впрочем, какая в самом деле разница, педераст не педераст, лишь бы свой человек был. Так, в сущности, все и думали, и Привалов тоже. Гаишники же в этих тонкостях не разбираются, вот и дали маху, сами они, недоноски, педерасты, вот они кто и никто больше.
Третий, на кого Привалов положил глаз, был православный активист, тоже, доложу вам, хорошая штучка, пришел откуда-то из Сибири, говорят, умел лечить мигрени поглаживаниями, но с другой стороны, ходил слух, что ом гаишник. Правда, считалось, что этот слух про него опять гаишники раструбили. Во всяком случае, так утверждал один таксист-живописец, про которого уже точно было известно, что он гаишник, он некоторым сам по пьянее признавался, так что знал, наверное, что говорит. Особую пикантность сибирскому пророку придавало то, что фамилия у него, как нарочно, была Беспутин, ей-Богу, захочешь придумать — такого не придумаешь. Что там жидовская графиня Кувалдина нашла в этом буйволе, еще не было точно известно, не иначе, как страдала мигренями, хотя Призалов подозревал на этот счет кое-что иное, в частности, ему казалось, что старуха тут вовсе ни при чем, и ветерок тут, скорее, через другую форточку тянет. Это еще предстояло выяснить.
Четвертый деятель был всем другим не чета и не компания. Это был академик, хотя еще и не полный, но страшно влиятельный. Это был большой специалист, смешно сказать, по исламу, известный во всей загранице. Ему бы тихо сидеть да свой Коран почитывать, но он свихнулся на подпольных поэтах и заискивал перед ними, как его же собственные аспиранты перед ним не заискивали. Привалов этого не одобрял. Ходили слухи, что академик-исламист начинал стукачом в Ташкенте, специализировался на муллах, а потом, уже в Москве, приложил руку к искоренению всех переводчиков с фарси, один из которых, как оказалось впоследствии, был гениальным поэтом-абсурдистом, и теперь академик замаливал грехи молодости, подкармливал битников и коллекционировал самиздат, а последнее время стал еще и скупать письма погибших в лагере литераторов, причем только погибших, просто отсидевших какой-нибудь вшивый срок он не брал — одних погибших.
Когда Привалову об этом рассказали, он только криво усмехнулся. Грехи, вишь, старый козел замаливает. Чует свинья, где требуха зарыта, вот и весь секрет. Знаем мы этих негоциантов. А вообще-то, когда выяснилось, что почетный член финляндской и монгольской ассоциаций по изучению ислама зачастил к старухе Кувалдиной-Гвоздецкой только всего полгода, Привалов почуял недоброе и быстро смекнул, что его нынешний друг-приятель Копытман не один разнюхал про сокровища старой графини и что придется
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!