Свет и тени русской жизни. Заметки художника - Илья Ефимович Репин

даже снимают рубахи, вытряхивают их и вешают проветривать.

– «Не шибко бежит, да бурлак-то лежит», – повторяют иные из них с удовольствием любимые изречения на плотах и во всех случаях спуска по течению реки на парусе.

Я спускаюсь навстречу тихвинке, на которой приближается команда из одиннадцати бурлаков с подростком-мальчиком, уполномоченным от хозяина, как я узнал после, доставить из Царевщины известь в Симбирск. Должен сознаться откровенно, что меня нисколько не занимал вопрос быта и социального строя договоров бурлаков с хозяевами; я расспрашивал их, только чтобы придать некоторый серьез своему делу. Сказать правду, я даже рассеянно слушал какой-нибудь рассказ или подробность об их отношениях к хозяевам и этим мальчикам-кровопийцам.

– Вы не смотрите, что он еще молокосос, а ведь такое стерво: как за хлеб, так за брань. Нечего говорить, веселая наша семейка, – жаловался почтенный старик в арестантской фуражке.

Но меня это нисколько не занимает: нет, вот этот, с которым я поравнялся и иду в ногу, – вот история, вот роман! Да что все романы и все истории перед этой фигурой! Боже, как дивно у него повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее, а главное – цвет его лица!

Что-то в нем восточное, древнее. Рубаха ведь тоже набойкой была когда-то: по суровому холсту пройдена печать доски синей окраски индиго; но разве это возможно разобрать? Вся эта ткань превратилась в одноцветную кожу серо-буроватого цвета… Да что эту рвань разглядывать! А вот глаза, глаза! Какая глубина взгляда, приподнятого к бровям, тоже стремящимся на лоб. А лоб – большой, умный, интеллигентный лоб; это не простак… Рубаха без пояса, порты отрепались у босых черных ног.

– Барин, а барин! А нет ли у тебя папироски?

– Есть, есть, – радуюсь я общению и знакомству. – Всем, кто курит, дам по папироске (я тогда еще курил).

Я оделяю всех на ходу, стараясь не испортить хода.

– А можно вот с этого портрет списать? – спрашиваю я.

– Патрет? Слышь, Канин, баит: патрет с тебя писать?! Ха-ха-ха!..

– Чего с меня писать? Я, брат, в волостном правлении прописан, – говорит обиженно Канин, – я не беспаспортный какой…

– Да ведь я не даром, – стараюсь я поднять свое униженное положение, – я заплачу.

– Слышь ты, баит: заплачу!.. А много ли ты заплатишь? – гогочут отпетые рожи, скаля зубы и уже готовясь к остротам в своих лямках.

– Да вот постоит часа полтора или два и получит двадцать копеек.

– Стало быть, на полкварты? Вишь ты!

– Относи вперед! Вперед, живее! – командует с барки мальчик.

С тех пор как тихвинку на буксире двое дюжих гребцов на душегубке (лодчонке, привязанной у кормы каждой барки) уже отвели вглубь от берега, бечеву растянули на громадное пространство и только в конце быстро приспособленными узлами закладывали свою упряжь – потемнелую от пота кожаную петлю, хомут. Надо было сильно прибавить ходу… Но я иду рядом с Каниным, не спуская с него глаз. И все больше и больше нравится он мне; я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи. Какая теплота в этом колорите!..

– Так что же, можно будет нарисовать или написать с тебя портрет? – возобновляю я со страхом и боязнью, что что-нибудь помешает моему счастью, моей находке. Типичнее этого настоящего бурлака, мне кажется, ничего уже не может быть для моего сюжета.

– Да ведь мы сейчас в Ширяеве опять на барку сядем и перевалим к кургану, в Царевщину; нам сидеть некогда, – отвечает нехотя Канин.

– А оттуда назад? Ведь будете же опять с известью идти?

– Так что? Только во время обеда разве…

В Ширяеве, прежде чем переправиться в Царевщину, они стали обедать. Прежде всего черный котелок с дужкой повесили на треножник, собрали хворосту, развели костер и чего-то засыпали в котелок. Сварилось скоро. Все сняли шапки; мальчик принес по сходне на берег ложки, соль, хлеб, нож; все помолились на восток и, поджимая, кто как, ноги, сели кругом котелка, очень тихо и почтенно, долго ели, не торопясь. Окончив, они так же серьезно помолились и только тогда вступили в разговор.

– А ведь я знаю, – сказал один шутник Канину, – ведь это он с тебя «кликатуру» спишет, просит-то не даром.

– А нам покажешь? – загрохотали все.

– Я видел ведь: весь обед он все на Канина глядел да что-то в грамотку записывал, – пояснял наблюдательный бурлак.

– Ха-ха, быть тебе в кликатуре! – допекали Канина.

Канин как-то удрученно до благочестия молчал и даже не обижался, ни с кем не связывался, не возражал; только брови его все выше поднимались к тряпице да выцветшие серые глаза детски отражали небо… Мне он казался величайшею загадкой, и я так полюбил его.

Скоро сели они на барку, поставили парусок. Барку сдвинули двое кольями и сами взобрались на нее.

* * *

Целую неделю я бредил Каниным и часто выбегал на берег Волги. Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один в плисовых шароварах поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова; наверно, из купцов… Но Канина, Канина не видно… Ах, если бы мне встретить Канина! Я часто наизусть старался воспроизвести его лицо, но от этого Канин только поднимался в моем воображении до недосягаемого идеала.

– Да что же ты киснешь? – говорит мне Васильев. – Влюбленные всем видны, и их хотя и презирают, но все не прочь помочь при случае. Вот чудачина: киснет со своим Каниным. Скажи, ведь у нас лодка есть? Есть. А Царевщина разве далеко?

– Да что ж, за час можно добраться, – просыпаюсь я к действительности.

– «Благодарю, не ожидал!» Ребята, собирайтесь, завтра после чая мы едем в Царевщину! А?

– «Благодарю, не ожидал!»

– То-то же!

Наша лодка была с косовым парусом. И мы поплыли. Какое блаженство плыть на парусе! Поставили правильно направление по диагонали через Волгу. Брат мой – на руле. Мы невольно запели «Вниз по матушке, по Волге», и нам стало вдруг весело. Хотелось дурить, хохотать: у всех были лица счастливые до глупости, до одури.

Прежде всего мы взобрались на самый Царев курган; на него шла дорога яровыми хлебами; плоская вершина круто обрывалась отвесными глыбами извести, расположенными вроде египетских колонн… И налево и направо уходила Волга между горами.

Внизу я увидел копошащихся людишек у каменоломен; они накладывали пласты извести на носилки и сносили их на барку. А ведь это мой: я по барке узнаю. А вон и Канин – это он. Надо спуститься к ним ближайшею тропою. Стараясь угадать дорогу, почти