Апсихе - Эльжбета Латенайте

Она все еще стучалась в двери к мужчинам. Хотя все больше грустила и не хотела. Она знала, что такое для куртизанки свобода радости, теперь поняла и смирилась, что придется сблизиться с горечью насилия. И уже без ожиданий, надежд и трепета счастья ехала к глазам, забывшим, как можно любоваться. Хотя и в несравнимо более слабой степени, для нее все еще самым важным был их покой и исполнение желания. Апсихе не знала, чувствовали ли они, что она может уничтожить их в одно мгновение; забраться под дно их сообразительности и расколотить его снизу бедрами, как тонкий лед. Наказывала их нежным и искренним взглядом, который говорил: она готова умереть тут же, у них на руках, чтобы доказать, что нигде на всей земле ее нет больше, чем здесь, и никаким другим человеком она не дорожит так, как им. И что она — лучшая куртизанка, просто их женщина.

Став куртизанкой, Апсихе со всей страстью полагала, что одежда не нужна, что она — напрасная ерунда, что люди должны ходить голыми. Однако так может думать только тот, кто не был голым. Особенно сильно Апсихе злило, что ни один из них так и не сумел обнажить ее. Злило, что они не хотели ее раздеть, озарить светом своих высот и заставить хоть раз в жизни наконец взять и смутиться. Злило, что они не показывают, как ничтожно ее существование перед лицом любви.

Нищие, придурки, что вы значите? Ведь вы отражаете свою семью, учите, в чем особость ваших близких. Вы соединяете собой воедино величие своих детей, братьев и женщин. Значит, если вы только таковы, ваши семьи — пустая трата времени и человечности.

Апсихе чувствовала, что они видят, какое жгучее блаженство ей доставляет их общество. Ее прикосновение все еще было теплым, сильным и нежным. Произнося то, что они больше всего хотели услышать, она все еще могла говорить о том, что больше всего интересовало ее саму. Без вранья, без кожи, без защиты. Все еще могла отдаться воле мужчин, которых презирала за запах нерешительности, а за запах тела — почитала. Все еще лежала в их объятиях, как на единственно возможной — самой святой и пугающей, соединяющей спасение и проклятие — доске.

Однажды, когда летали мокрые побуревшие листья, Апсихе, сидя на пороге своего дома в халате из сероватого льна, посмотрела на куст, росший у дверей, так, как никогда не видела его — снизу. Быстро убежала в свою комнату, оделась на скорую руку. Нашла какое-то старье или платок, разорвала пополам и обмотала колени. Встала на четвереньки и пошла по комнате. Почувствовала, что распущенные волосы заслоняют вид, повязала платок и опять встала на колени. Нажимая ручку двери в комнату, улыбнулась, потому что жала, как никогда раньше — снизу, подняв руку и задрав голову. В доме никого не было.

Апсихе постоянно меняла жилье, постоянно терлась между новыми сожителями. Если только удавалось, находила такой дом, в котором жили люди как можно большего числа национальностей. Слушала их молча и складывала в голову незнакомые языки. Едва чувствовала, что начинает привязываться к дому, в котором живет, успокаивалась, затыкала уши, забивалась в тихий угол и начинала медленно повторять слово «трубочист». И тут же съезжала.

Теперь Апсихе захотелось встретить кого-нибудь в доме, чтобы взглянуть снизу. Подползала, стучалась в двери других комнат, но никто не отозвался и не открыл. Апсихе прекрасно знала, кто кроме нее живет в этом доме. Но по какой-то странной причине никогда не видела их лиц. Если кто-нибудь их них и находился дома, то шатался вдоль стен в маске. Они приманивали через окно всяких зверей и птиц, запихивали их друг в друга, перекидывались этими тюками из зверей и птиц, пока весь тюк не заболевал и не подыхал. Поэтому Апсихе не удалось всмотреться в людей, с которыми жила.

Не обнаружив ни одного жильца дома, Апсихе на четвереньках спустилась по лестнице на первый этаж и вышла на улицу. Уже когда ползла вдоль живой ограды, увидела, как вблизи выглядят горки сметенного мусора и земли, неживые жуки и как беспечно пострижена снизу ограда. Тротуар, мокрый от прошедшего дождя, был поделен на необычно большие плиты с красивой шероховатой поверхностью.

Чтобы перейти улицу на четвереньках, потребовалось больше времени, чем обычно, но на середине дороги она не спеша осмотрелась и принялась пожирать глазами выпуклости асфальта, бамперы машин, собак, перебегающих улицу, больших и быстрых длинноногих, разноногих прохожих, звуки, доносящиеся сверху, пыль и выбросы газа, запахи — все, к чему сейчас приблизилась, нагнулась, снизошла, преклонила колени.

В середине дня заболели ноги. Она села на траву у тротуара и потерла их. Заболели еще сильнее, но Апсихе решила не задерживаться, только заново обмотала колени и поползла дальше.

Пробираясь вдоль улицы магазинов и галерей, поймала взглядом широко раскрытые двери, внутри на стенах висящие картины и собравшихся вокруг них людей. Взгляд Апсихе притягивала не столько группа нарядных людей, сколько красивый интерьер: высокий потолок, белые стены, невычурный, но нарядный светильник, не загроможденное мебелью пространство. Вползти внутрь удалось без помех, потому что симпатичный чернокожий, охраняющий вход от чужаков, стоял, скрестив за спиной руки, опершись о край открытых в галерею дверей, и смотрел себе вверх, задрав голову, и просто не заметил такой мелочи, как Апсихе.

Внутри было пять-семь десятков человек. Много красивых людей, меж ними и самый красивый, но им никто не любовался, потому что как же можно любоваться тем, кто так назойливо таращится на всех, вонзив свои болезненно-любопытные глаза, и никак не может налюбоваться и насладиться каждым более или менее красивым существом. Самый красивый таращился не только на людей, но и на всякие предметы. Можно было видеть, как он с бесконечным вниманием рассматривает косяк двери или пыльный конец провода, торчащий между верхом довольно уродливой люстры и дыркой в потолке. Однако самый красивый с великим, просто колоссальным замиранием от удивления, он даже присел на корточки, разглядывал доску паркета, такую же, как все остальные. Было не совсем понятно, правда ли самый красивый является самым красивым из присутствующих или он лучше всех любовался окружающим. Им самим интересовались не особенно.

И никто не смеялся шуткам еще одного — самого остроумного — гостя, которого просто не слышали, потому что у него не было возможности вставить ни слова, пока он хохотал и давился смехом при всех других смешных и несмешных шутках и даже в тишине, а окружающие смеялись разве что над тем, как он, разлегшись на полу, визжал, до истерики кричал не своим голосом, что у него сейчас от смеха лопнут мышцы не только живота, но и все остальные.

Был там и самый привлекательный, но он никого не привлекал больше, чем любой другой в зале. И по вполне понятной причине: просто-напросто их глаза не утруждали себя следовать за самым привлекательным и ловить взглядом того, у кого в свою очередь кружилась голова, пока он метался от одного, с его точки зрения, неотразимого — к другому, не успевая даже сообразить, ни кто из них привлекателен, ни чем. Но потому и бегал свободный, поклонниками незахватанный и неудержимый, что он — самый привлекательный — был не неотразимым, а только желанным. Было не совсем понятно, он ли самый привлекательный или те, к кому его, как бешеного зайца, несли ноги.