Князь механический - Владимир Ропшинов

Пиджак, надетый на голое тело, расстегнулся, открыв живот рабочего, рельефный и обожженный пламенем печи, словно античная кираса. Таких изображали скульпторы нового классицизма, давая им в руки вместо копий и дисков молоты и винтовки. Своими однотонными усатыми лицами они смотрели в серое небо с барельефов дорогих доходных домов Васильевского острова и Петроградской стороны, квартиры в которых никогда не смогли бы себе позволить. Но сейчас, оторванный от своего класса, беспомощный на провалившемся диване холодной петроградской комнаты, в грязном пиджаке, он не имел ничего общего с богами и героями.

Марта укрыла голый живот мужа.

— Вы останетесь? — устало спросила она. — Но я могу только на полу постелить, больше негде. Вот, можно рядом с печкой — от нее тепло.

Князь благодарно улыбнулся. Она была красивой, но очень уставшей, и эта усталость обезображивала ее лицо.

Стараясь не выронить из кармана револьвер, он, не снимая шинели, под которой был офицерский китель, стащил сапоги и лег на пол. Но сон не шел. Когда на колокольне на Покровке пробило 5, у двери на черной лестнице зазвенел звонок. Марта тотчас вскочила с постели, как будто и не спала. Она плотнее закуталась в платок и собралась было идти открывать. Но входная дверь, очевидно, осталась незакрытой: в коридоре раздались приближающиеся шаркающие шаги, требовательный кулак несколько раз ударил в дверь Игнатовой комнаты и, не дожидаясь разрешения, открыл ее. На пороге появилась баба, толстая, неприятная и с мужицким лицом. Поверх грязного тулупа был фартук, как у дворника.

— Ваш черед, — сказала баба.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Марта, — подождите.

Она подошла к храпевшему мужу и без особой надежды разбудить толкнула его. Потом вздохнула и зашла за занавеску.

— Сонечка, Сонечка, — голос Марты был встревоженный, но нежный, — вставай, Сонечка, пора тебе. Пришли.

Девочка лет пяти вышла в центр комнаты. Она отчаянно терла глаза грязными кулачками, но, видимо, понимала, чего от нее хотят взрослые. Натянув с помощью матери шерстяной вязанный свитер, Сонечка подошла к дворничихе:

— Пойдем, тетя Клава.

— Пойдем, милая, пойдем, — неожиданно ласково сказала та и взяла ее за руку.

Они повернулись и вдвоем пошли по коридору к лестнице. Марта смотрела им вслед и, когда их шаги стихли на лестнице, разрыдалась. Князь не понимал, что происходит, и не знал, как ему поступить: вставать ли, чтобы утешить женщину, или не показывать, что он стал невольным свидетелем произошедшего.

Наплакавшись (она старалась делать это негромко, чтобы не разбудить спящих), Марта вдруг стала одеваться, чтобы идти на улицу. Одевшись и намотав на себя множество тряпок, женщина села на стул и застыла. Князь ждал, что будет дальше, но не было ничего. Он начал проваливаться в сон, и, когда уже почти совсем провалился, за окном загудел далекий фабричный гудок. Марта тут же подскочила и вышла из комнаты.

Игнат проснулся около десяти. Стал шарить под кроватью, ища свои сапоги и гремя стоявшими под ней горшками, чем разбудил князя.

— А коли б ты меня не поднял, так я бы и помер вчера уже от обморожения, — говорил Игнат Матвеев, сидя за столом напротив Романова, — городовой-то вон, даже не повернулся в мою сторону. Ему что? Ему главное, чтоб не зарезали никого да порядок не нарушали, а если сам кто помрет — так тут с него спросу нет. Сука.

Своими огромными красными ручищами он теребил лежавшую на столе жухлую луковицу. Князь представился ему студентом, только что вернувшимся из Парижа, в котором проучился три года. А солдатское платье объяснил нежеланием иметь дел с полицией, которая, как известно, подозрительно относится к студентам.

— Прожектора понаставили, цапы по небу так и шныряют, — Игнат начал чистить луковицу, — идешь, бывает, ночью по улице из заведения, а тут покойник в крови лежит. Ну, значит, грабителя какого подстрелили. А к утру, еще до заводских гудков, их санитары собирают и отвозят, так что, когда народ на заводы прет, уже все чисто. Только что снег кровавый.

— А бывает, что честного по ошибке застрелят? — спросил Романов.

— Не, — усмехнулся рабочий, — у них как нюх на это дело. В народе говорят, там, над облаками, еще какие-то воздушные шары летают, все видят и, если надо, этим вниз по радио передают. А еще говорят, с башни, которая у крепости, волны улавливают всякие — если страх или злоба чрезмерная. Знаешь, как собаки чуют, так и это. Так что, если чего про государя замыслить, сразу узнают и цапа пошлют, — но я не верю. Люди врут.

Игнат дочистил луковицу.

— Так что хоть пьяным по улицам ходи, хоть замок на дверь не вешай, — продолжал он, — как в раю живем: все честные. Порядок у нас теперь.

— Кого ж тогда стреляют? — удивился Романов.

— Да теперь уже почти никого, всех перестреляли, кого надо. Ну, бывает, мужики из деревни приедут на заработки, порядков наших, столичных, еще не знают, напьются да решат пошалить — тут им и каюк.

Игнат подошел к буфету, вытащил оттуда тарелку с несколькими ломтями начинавшего черстветь хлеба и поставил на стол, жестом приглашая гостя присоединиться к завтраку.

— А куда это твою дочь ночью забрали? — решил все-таки спросить князь. — Я сквозь сон слышал. Или мне приснилось?

— Ну забрали, — Игнат потупился, ему неприятно было об этом говорить, — в подвал ее забрали, там машина стоит, чтобы газ качать в печки. У буржуев-то насосы электрические, а у нас — на человеческой тяге. Сегодня наша очередь — ну я, видишь, не мог, а жене на завод идти.

— В воскресенье? — удивился князь.

— А на сверхурочные погнали.

— Сам-то где работаешь?

— Рассчитали меня, — без всякого сожаления сказал Игнат, — за женин счет, получается, живу, да еще и попиваю.

— А на другой завод устроиться если? — спросил князь.

— Можно и на другой, — кивнул рабочий, — только в мастера мне не пробиться, характер у меня скверный — неуживчивый я, всем правду говорю, а если выпью — так могу и в ухо съездить. Так и буду, пока не сдохну, тридцать целковых зарабатывать — только на комнату для нас троих да на щи… Ну и мне в заведение питейное с получки сходить… А что, хочешь, что ли, вправду узнать, в чем наше, рабочее, счастье?

Олег Константинович кивнул.

— Ну так собирайся. По воскресеньям в 12 часов на Выборгской про счастье говорят. Только если ехать — то у меня денег нет. Так что за твой счет. Или пешком.

Утро Покровской площади было не похоже на ночь. Прожектора не горели, и в бледном мареве позднего декабрьского рассвета прохожие проплывали серыми куклами — недостаточно бесплотными, чтобы казаться тенями, но и недостаточно осязаемыми, чтобы походить на живых людей. Возможно, они просто слишком сильно кутались в платки, пряча свою кожу от ледяного ветра, и оттого начинали походить на виденных князем во Внутренней Монголии войлочных кумиров.