Князь механический - Владимир Ропшинов

— Что, вы еще не поняли? — истерично закричал он. — Машинами, мы должны стать машинами, и тогда будет счастье. Наши руки и ноги станут сильными, как машины, но счастье, конечно, будет не в этом. Счастье будет в том, что сильными станут наши сердца. Отчего, отчего ты несчастлив?

Он неожиданно ткнул пальцем в кого-то, стоявшего в первом ряду. Романов не видел, в кого, но подумал, что просто в кого-то случайного. Тот, в кого ткнул инвалид, не отвечал, вероятно, от растерянности.

— Ты несчастлив оттого, что твои дети голодны, жена ходит в лохмотьях, а ты, усталый, приходя с завода, не можешь выпить воды, потому что в твоем доме она замерзает? Если твое сердце не будет болеть о них, если тело не будет чувствовать ни усталости, ни жажды — не станешь ли ты счастливым?

«Тогда я умру», — вероятно, ответил рабочий. Романов этих слов не слышал, но инвалид закричал в ответ:

— От дурная башка! Значит, жить для тебя — непрерывно страдать? Вы, — он крикнул толпе, — вы, кто хочет страдать, — не ходите сюда. Кто хочет верить женским слезам — и вы не ходите! Идите, верьте, а потом глядите в замочную скважину, как они любятся с теми, кого вчера ненавидели. Приходите те, кто страдать не хочет. Кто хочет стать сильным! Мои руки уже машинные, но брюхо еще человечье. А скоро и оно станет машинным. Я знаю способ.

Неожиданно голос инвалида умолк. Князь привстал на цыпочки и увидел, что ударник исчез — вероятно, он спрыгнул с ящика и толпа закрыла его от князя.

— Вот так всегда, — наклонившись к Олегу Константиновичу, сказал Игнат, уже в полный голос, — говорит-говорит, а потом раз — и прекращает. Значит, пора уходить. А в следующее воскресенье снова начнет.

— А если кто захочет стать машиной?

— Что, хочешь?

— Не знаю.

— Кто хочет — каждое воскресенье сюда приходит, слушает. Потом к Семену Наумычу подойти надо, поговорить.

Толпа рабочих повалила во двор через пролом в стене и оттуда — на улицу. В какой-то момент Олегу Константиновичу показалось, что он увидел среди множества спин черную корниловскую шинель[23]. Расталкивая людей, он стал протискиваться в ту сторону, где она только что мелькнула. Рабочие злились, некоторые пихали князя, но Романов не обращал внимания.

Да, это был ударник, в окружении здоровых, специально подобранных рабочих, своих телохранителей, стоявший в толпе.

— Эй, Семен, — громко окликнул его князь.

Что он хотел ему сказать? Ему даже и в голову не могло прийти, что ударник посмотрит на него, как на одного из тысяч, и отвернется. Как можно было вот просто так, молча, отвернуться от него, князя крови императорской? Инвалид повернулся, смерил князя снизу вверх взглядом и в последний миг перед тем, как отвернуться и идти дальше, остановил глаза на его лице. Что-то переменилось в его взгляде.

— Чего тебе? — спросил ударник.

— Хотел… — растерялся князь, на ходу соображая, чего он мог бы хотеть. — Хотел поговорить с тобой.

— Ну пошли, — согласился ударник, — пошли, поговорим. Тебя как звать-то?

— Олег, — не нашел смысла врать Романов.

— Олег, да, — задумчиво сказал Петренко, — пойти хотел? Ну пошли.

Три огромных красного кирпича со стальными угловатыми крышками гроба для Голиафов — главные корпуса Путиловского завода — стояли головами своими к Петергофскому шоссе, а ступнями — к порту. Толстые красные трубы в ногах дымились густым черным дымом, он медленно выползал из них, и ветер тут же оттаскивал его в сторону залива, растворяя в темном снежном воздухе. Полуцилиндрические крыши поменьше торчали дальше. Как будто целый город был там. Особенный город: дома без окон, улицы без площадей, кирпичные трубы вместо деревьев и паровозы, исполнявшие роль городских обывателей.

Неказистый дощатый забор отгораживал гробы от города, того его района, что сплошь был застроен двухэтажными деревянными бараками и назывался «за Нарвской заставой». Даже имени своего он не имел — застава имела, а он — нет. Над воротами на двух столбах, во всю их ширину, висела надпись: «Путиловский завод. Общество Путиловских заводов» и двуглавый орел над ней. Каждое утро в 6 часов, по пронзительному гудку, тысячи людей приходили к воротам и исчезали за ними. И в 7 часов вечера возвращались. По 15-м числам каждого месяца, когда на заводе давали получку, весь район собирался перед воротами. Бабы с маленькими детьми, которых не на кого было оставить, стояли, приподнимаясь на цыпочки и выглядывая в толпе выходящих рабочих своих мужей. А которая видела — сразу бросалась, расталкивая товарок, к нему и за рукав тащила домой — в сырой, промерзший барак. Чтобы не прошел он мимо дома в кабак и не оставил там половину всех денег.

В 1916 году, в самый разгар войны, когда любая забастовка, хотя бы на день, имела цену нескольких рот русских солдат, не поддержанных вовремя валом артиллерийского огня, а заводское правление вдобавок к тому постоянно срывало сроки поставок, Путиловский завод был изъят у собственников и передан в казну. Собственники подготовились, как могли: касса завода на момент секвестра составляла 136 рублей, а долги — более 10 миллионов.

Завод был передан в ведение особого совещания по обороне, а оперативно он подчинялся Главному артиллерийскому управлению. В короткий срок работу предприятия удалось стабилизировать и вернуться к изначальному графику отгрузки готового вооружения. Воодушевленное удачным примером, правительство по представлению военного министра секвестровало и передало в оперативное управление ГАУ почти все крупные петроградские заводы, производившие вооружение: Обуховский, Металлический и Ижорский, «Людвиг Нобель», «Новый Лесснер» и завод Эриксона на Выборгской стороне, который выпускал телефонные и телеграфные аппараты.

После войны Дума подняла было вопрос о возвращении заводов, но ни бывшие собственники не хотели брать обремененные долгами предприятия, ни Военное министерство их отдавать. Стороны сошлись на небольшой компенсации, выплаченной казной акционерам.

Главное артиллерийское управление превратилось в полноценного хозяина половины всей тяжелой промышленности Петрограда. Огромная индустриальная империя с сотнями дымящихся труб и тысячами машин, непрерывно кующих, льющих, режущих сталь и чугун, не могла не жить, но жизнь ее теперь, когда не было нужды ежедневно убивать по германскому и австро-венгерскому полку, оказалась бессмысленной. Сотни тысяч угрюмых рабочих ежедневно приходили в черные, замасленные корпуса с закопченными световыми окнами в крышах. Они должны были работать, чтобы кормить своих плачущих детей. И генерал Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления, нашел чем занять заводы. Они стали делать цеппелины — самое мощное и самое дорогое оружие в мире, как будто это было единственное, в чем нуждался Петроград после кровавой изнурительной войны. Но смешно и нелепо было даже подумать, что на этих заводах, где родилась и откуда полетела на запад миллионами русских снарядов немецкая смерть, станут вдруг делать швейные машинки или автомобили, чтобы катать на Острова смотреть закат наглотавшуюся кокаина публику. Нет, прошло время тех машин.