Контакт первой степени тяжести - Андрей Горюнов

– Ты с детства все это умеешь? – спросил Борис и, взяв со стола кусочек сала, мельком осмотрел срез, невыразительно хмыкнул и закусил.

– Нет. Это лет двадцать как на меня нашло.

– Как? Расскажи, если время есть и не жалко.

– Секрета нет. Я тогда работал в леспромхозе на Севере, на воркутинской ветке, недоезжая одного перегона до Инты. Разъезд 1952-й километр. Там лагерь был еще большой, режима строгого – слышали, может? Кожимлаг?

Борька иронично фыркнул, отрицательно мотнув головой.

– Ну и слава богу, что не слышали, – согласился сцепщик. – Это лучше не знать, не слышать, не видеть. Будто нет. Неважно. Ну вот. Там рядом – леспромхоз. Ну, это тоже неважно, – сцепщика явно повело с последнего стопаря.

– Эй! – тряхнул его Тренихин за плечо. – На хрен! Давай побоку все, что не важно. А то не нальем тебе больше.

– Ты что? – испугался мужик, сразу очнувшись и словно ища нить. – Ладно. В общем, работал я там в те еще годы, и пошли мы как-то на субботу-воскресенье с мужиками в горы рыбу ловить…

– Что-что? В горы рыбу ловить? – переспросил Белов, подумав, что сцепщик опять нацелился в отключку.

– Тунец, кефаль в горах крупная, – подтвердил Тренихин, уловив иронию в голосе Белова и подначивая в том же направлении.

– Зря насмехаетесь, – хмыкнул сцепщик. – В горы, вот, в уральские все там ходют рыбачить. Подале. В верховья. Там же ручьи. Со снежников-то. Вода чистейшая. Да водопады там, в верховьях самых. Рыба любит, ей под водопадом легко дышится. Играет. И под каждым водосбросом яма есть. Вот в яме-то оно и есть самое – харюс, кумжа. Семужка. Как дашь шашку тола – и собирай – унесешь сколько! Но сначала ее вынуть-то, рыбку, надо. А водичка уй, холодющая – со снежника, ну просто обжигает, смерть.

Тренихин откупорил вторую и начал разливать.

– Записки охотника! – кивнул он, разливая. – Тургенев, блин! Иван Сергеич, как живой…

– Налазились мы всласть по ямам. Замерзли, значит. Потом согрелись… конкретно так, плотно. Передрались все на хрен, я ушел от них. Ну, приплутал чуток. Там лесотундра. К утру на стрелку вышел все же, определился – речка Хамбол где впадает в Лимбек. Ну, точка характерная. Все, вижу я теперь найду дорогу-то назад, к железке.

– А далеко там было до жилья?

– Да километров шестьдесят, не меньше. День ходу. Ладно. И тут гляжу опять на стрелку – от те раз! – а там, ну вот как пишут в книге – на ногах стоит тарелка!

– Чего-чего?

– Тарелка, ну! Летающая. Сейчас про них в газетах. И везде. Даже по телику этим летом один раз тоже показывали. Что, не читали, не видели? Открыто теперь, можно про это, лет уж восемь, Горбач когда еще позволил: пишите правду. Можно. А Ельцин добавил.

– Тарелка, значит? – Белов чуть усмехнулся, отвернувшись, чтобы не обидеть.

– Нет, не тарелка там была, а… Трудно объяснить, что это. Ну, в общем, там дела! Словами не скажешь. Ну, я-то сам замерз. С похмелья. Многого не запомнил, не помню. Я помню что? Там база вроде как у них, ну как бы пост или что-то. Посольство! Не разберешь. Муравейник. Они меня тоже видят, конечно, по-своему мекают меж собой: свист как бы, шорох такой блядский, ну, вроде скрипа лебедки – на самых малых оборотах и под грузом. А я хоть с лютого похмела, бьет меня, как заболел будто, но – понимаю, абсолютно все. Прямо в уме, не в ушах. И безо всякого перевода.

– Как выглядели-то они?

– Никак!

– Как так – никак?

– Да так – никак. Не объяснишь. Это надо увидеть самому. Сразу поймешь, о чем я.

– А что – увидеть? Увидеть то, что выглядит «никак»?

– Ага, никак, вот точно! Я, понимаешь, уже привык к неверию – раз сто уже рассказывал. Вот ты представь, что ты никогда не видал огня. А тебя спрашивают – как выглядит? Да никак! Что ты еще ответишь? Ты можешь объяснить? Языки, скажешь, такие вот, языки? А тебя спросят – говяжьи или свиные?

– Огонь – это… вьется и светится, – сказал Тренихин. – Вьется как ветер, светится, как стекло на солнце.

– Ума до хера у тебя, погляжу, – язвительно похвалил сцепщик Бориса, принимая стакан. – А вот объясни ханту, который в жизни ничего окромя спирта и самогона в рот не брал, объясни ему, чем вермут от коньяка отличается? Усрешься от радости. А есть ведь у них вкус? Есть. Отличаются? Ну! – Сцепщик поднял палец и подвел к логическому выводу: – Тут надо ж пробовать! Не объяснишь и не поймешь на словах! Что, не согласен со мной?

– Согласен, но не совсем, – возразил Тренихин. – Одно дело вкус, другое – вид. Если вид был, его можно описать, ну хоть по точкам. Пусть плохо, но все же можно.

– Ну, если плохо, то это на полярное сияние похоже. Доволен? Нет? Ага! – вспомнив, видно, сцепщик на секунду поплохел с лица.

– Ты меня только больше не путай, друг, я и сам, без тебя, запутаюсь… Ну, значит, дальше чего? Они меня туда куда-то тянут, ну к себе, затягивают, приглашают, я не очень их при этом понимаю. Цели их, смысла – не вижу. Резона хватать им меня вроде нет никакого. Однако хватают. Конечно, я упираюсь! В натуре. А я вообще с похмелья злой бываю. Смотрю, они так, походя, смекнули меж собой: не хочет, дескать, ну и хрен с ним. Я «Точно, – говорю им, – хрен со мной…» Они мне: «А чего ты сам-то хочешь?» – «Да похмелиться, что ж еще, как дети, блин!» «Щас сбацаем!» – они мне. Хорошо. Я стою жду, раз обещали. «Ну, а вообще чего ты хочешь?» – они мне. Тут чувствую, я их не понимаю снова. «Как это понимать вас – вообще чего хочу»? – «Ну, что тебе хотелось б навсегда, чтоб было бы с тобой, вообще?» – «Вообще? Вообще, чтобы всегда опохмелиться было. Я, – говорю, – дурной всегда бываю с бодуна. А выпью – справедливый, добрый. Вот пусть так навсегда со мной и будет». Они смеются.

– Как – смеются-то?

– Как ты вот: «ха-ха-ха»… Но только враз мороз по коже от скрипа ихнего. Но дело-то не в том! Ты суть смекни. Они мне: «Это у нас без проблем. Так с тобой и будет. Железно, заметано все. Получай что просил и вали на хер отсюда». И тут же мне суют пузырь «Особой» в руки. Не маленький, ноль семьдесят пять флакон, наверно. Не помню точно. Помню только, что меньше литра. Ну, я им тут – дурак-то дураком: «Ребята, я про вас – могила! Ни слова никому, ни полслова. Со мной умрет». Они опять смеются: «Ну, ты даешь! Кому что хочешь, то и говори. Нам это совершенно до звезды!» И я пошел. Пошел и снова плутанул, туман был. К железке не пошел. Но часов через пять случайно набрел на своих. Бутылку сам, конечно, вымахал. Один. Пока искал тракт, ну, зимник. Пришел, у них костер, ушица, малосолка: отошли уже ребята почти. А я прихожу с востока, со стороны Сибири, и – кирной! Во удивились-то они! Я, конечно, сразу спать у костра свалился. Потом уж рассказал, когда назад шли. Они ржут, конечно же, не верят! «Ты просто, – говорят, – с утра хлебнул из ручья, на старые дрожжи-то…» Да, так действительно бывает, верно! Но я-то знаю, я ж помню все, что было! Не верите – ладно, не надо! Махнул рукой, ничего ж не докажешь. И вот, сколько лет, прикинь, прошло с того случая, а я вот, смех смехом, но проблем с опохмелом не имел еще ни разу! Тут фокус вот какой или просто так, везуха. Как сегодня. Иной раз и счудишь чуток внаглую. Поддержишь разговор иногда. Но ведь что интересно: всегда нальют, или сам нальешь, но! – поправлюсь безо всяких сомнений! Неизменно! Всегда! Как часы! Вот куда меня только жизнь за эти годы не кидала – лучше не вспоминать! Но опохмелялся всюду, из любого положения – Чернобыль там, война, бомбежка – пусть, в пустыне просыпаюсь – хрен с ним, в море, верхом на бревне, без штанов и рубашки – пускай! Да хоть бы небо звезданись на землю – но из любого положения я опохмелюсь в ноль секунд! Ну, братцы, – будем!