Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

и колесиков не хватает, мы должны были давно выбросить, что мы его разрубим и сожжем.

— Возьмите, пан Грон, — крикнул он в переднюю, — топор! И еще веревку, — добавил он и посмотрел на оба снятых портрета, — свяжем эти картины. Велите человеку упаковать, для этого не нужно много умения. Когда человек хороший актер, он может другому всучить все что угодно, даже ложь. Хотя это и мошенничество!

Процессия и мать окаменели, но в комнате внезапно раздался звук в третий раз. Сомнений не было — звук шел из комнаты бабушки, ибо около рояля — ни одной живой души. Значит, бабушка проснулась? Значит, знала, что тут происходит? Она бренчала цепью? Может, она умела видеть сквозь стену, но это глупость. Я задрожал, мы должны были к ней войти сию минуту. Войти сию минуту и бог знает, что там найти. Отец повернулся к Руженке и неожиданно, как бы незаметно улыбнулся.

— Принесите таз с водой, — сказал он.

Отец вымыл руки, посмотрел на рояль и на зеркало над ним, в котором что-то рябило, посмотрел на столик и телефон — им пользовалась только мама, у отца был свой телефон в кабинете, — потом махнул рукой и вышел.

Вошел в комнату бабушки, и я вздрогнул.

И хотя в окно светило майское солнце, бабушка висела в золотой раме на стене, окутанная сумерками, как Королева вечера в окружения сов. Диван под ее портретом был накрыт черным сукном, а в углу лежал старый русский подсвечник, который, как правило, мы зажигаем только в день ее рождения. На полу, казалось, валялись остатки засохших венков с выгоревшими лентами, несколько старых желтых костей, а между всем этим — пыль, паутина и мертвые, прибитые мухи. Господи, затрясся я, здесь такой вид, будто сюда не приходит ни одна живая душа. Будто здесь никто никогда не подметал, не убирал, не мыл целую вечность. А все же это бабушкина комната: разве мы тут не бываем?

Я посмотрел на Руженку — пораженная, она готова была провалиться сквозь землю.

После минутной тишины, сопровождаемой всхлипыванием танцовщицы и поскуливанием медведя, который дрожал в углу за старым русским подсвечником, можно было разглядеть, что бабушка в золотой раме на стене проснулась. Она на самом деле спала. Звуки и звон, которые раздавались время от времени, она, наверное, производила во сне, ей снилось что-нибудь страшное. Проснувшись, она, как обычно, прежде всего осмотрелась, чтобы по свету, падающему из окна, узнать, как долго она спала, потом она еще пристальнее осмотрелась, казалось, что-то привлекло ее внимание, и только потом удивленно взглянула на танцовщицу и на медведя, на хоругви и транспаранты, на дворника и, наконец, на отца. Процессия была ошеломлена, мать стояла как статуя, даже не обратила на меня внимания, хотя я к ней повернулся. Отец посмотрел на бабушку и незаметно улыбнулся.

— Встречали вы когда-нибудь людей, — обратился он к дворнику, который ждал со своей стремянкой и копьем-алебардой и время от времени странно сжимал огромные руки, будто хватал пустоту, — людей, который от вас ускользнули и стали делать все наперекор? От вас, пожалуй, не так уж много ускользало — вы точно знаете способы и приемы. Прихлопнуть человека не так уж трудно, это сумеет каждый, но что потом?

Мне показалось, что дворник держит бабушкин портрет перед отцом, а тот его рассматривает. Всматривается в него, постукивает по раме, исследует углы, трогает фаску, где прилегает стекло; мне показалось, что дворник переворачивает картину и отец ощупывает заднюю стенку, планки, гвоздики и щели. Потом он слегка покачал головой.

— За спиной другого можно делать что хочешь, даже его перекрасить, — сказал он дворнику и прищурил глаза. — Это небольшое искусство, этим нечего гордиться.

Он мотнул головой, будто указывая дворнику, чтобы тот повесил картину обратно на стену. Обернувшись к Руженке, он сказал:

— Принесите таз с водой еще раз.

А потом вроде схватил с полу кость, Руженка с быстротой молнии закрыла лицо и голову руками, но он на кость только глянул и бросил ее назад.

— Пан Грон, — сказал он, — здесь нам нечего делать. Пойдемте в столовую. Наверное, там что-нибудь осталось, пригласите электрика, слесаря и маляра — они в передней…

В передней напротив вешалки часы отбивали ровно час, значит, было без десяти час, потому что часы в передней напротив вешалки испокон веков бегут на десять минут вперед.

После утомительного шествия, длившегося весь июнь, эта странная процессия с хоругвями и транспарантами, со всеми моими тетками и двоюродными сестрами, со всеми господами в смокингах, цилиндрах и военных мундирах, которые на самом деле были просто миражем, и с теми несколькими бедняками — столяром, каменщиком, электриком, слесарем и маляром — мы добрались наконец до деревни.

Здесь все происходило под открытым небом. Отец здесь ходил как на настоящей прогулке, медленно, прищурив глаза, и опять не обращал внимания ни на Руженку, ни на меня, ни на маму, которая снова была как бы позади, среди тетушек и сестер, среди остальных под хоругвями с маяком и звездой, — он почти не видел нас. Он видел только одного человека. Сначала я думал, что это дворник. Потом вспомнил, что дворник, как я слышал, заболел дизентерией и с нами в деревню не поехал. А у этого к тому же не было низкого лба, густых бровей, могучей шеи и огромных мускулистых рук, поросших черной шерстью на запястьях, не было у него и красной островерхой шапки, колпака, который носят гномы или козлоногие домовые, не было и красной одежды, вроде трико, ни копья-алебарды. У этого были светлые спортивные брюки и шелковая распахнутая рубашка, пиджака он не носил, и был это дядюшка Войта. А отец вел себя еще более странно, чем дома. Здесь уже не было загадочного пристального взгляда. Он просто совсем ни на кого не глядел…

— На кого ему глядеть, — говорила Руженка, которой это действовало на нервы, — на какие-нибудь процессии, которых здесь нет? Ведь здесь ничего нет. Даже полицейских здесь нет. Здесь в деревне есть только какой-то придурок из каталажки — ничего не поделаешь, так мне кажется.

Когда я спросил Руженку, что ей кажется, она ответила, будто отцу не нравится, что я здесь торчу. Лучше бы я бегал где-нибудь в лесу.

— В лесу, хотя бы со зверями, — сказала она, — только не здесь. А может, так мне кажется, и