Бал безумцев - Виктория Мас

Едва закрыв глаза, Женевьева погружается в сон, даже не растопив печурку, чтобы согреться.

Посреди ночи она внезапно просыпается, вскакивает на постели и в безотчетном порыве прижимается спиной к стене. Сердце колотится так, что вот-вот не выдержит. Женевьева обводит взглядом комнату, погруженную во мрак. Ее кто-то тронул за плечо. Чья-то протянутая рука коснулась ее плеча, она твердо уверена. Глаза постепенно привыкают к темноте, и она начинает различать очертания мебели, потолок, тени. Здесь больше никого нет. Дверь заперта на ключ. Но она почувствовала прикосновение.

Женевьева подносит ладонь к лицу, накрывает ею глаза и пытается восстановить дыхание. В городе за окном царит тишина. В доме тоже смолкли все звуки. На циферблате два часа утра. Она встает с кровати, накидывает шаль и зажигает масляную лампу. Затем садится за конторку. Взяв чистый лист бумаги, обмакивает перо в чернильницу и принимается быстро писать.

Женевьева откладывает перо и подносит письмо к глазам, чтобы перечитать его в свете лампы. На секунду она задумывается, затем отодвигает стул и встает. За окном над цинковыми крышами вырисовываются силуэты дымовых труб; небо чистое, над городом сияет луна. Женевьева открывает окно. Лицо обдувает холодный ветер. Она делает шажок вперед, закрывает глаза и глубоко вдыхает стылый ночной воздух.

5 марта 1885 г.

Эжени просыпается, разбуженная скрежетом замка. Вскакивает рывком, садится в изножии койки и шарит взглядом по комнате. На мгновение она забыла, где находится. Это палата в больнице для умалишенных. Она – одна из многих пациенток, преданная собственной семьей, приведенная сюда человеком, сомкнувшим на ее плече руку, которую в детстве она целовала с опаской и уважением.

Девушка поворачивает голову к открывающейся двери, и шею тотчас сводит от боли. Она, поморщившись, закидывает руку назад – помассировать мышцы. Спартанская кровать, отсутствие подушки, беспокойная ночь – не удивительно, что спалось ей плохо и все тело затекло.

В дверном проеме появляется женский силуэт.

– Следуй за мной.

Это другая медсестра, не та, что приходила вчера. Голос у нее моложе, и говорить она старается властным тоном. Эжени думает о Женевьеве. Суровой манерой держаться сестра-распорядительница напоминает Клери-отца – в ней та же холодная отстраненность. Но отец суров от природы, а Женевьева стала такой по собственной воле. Ригоризм – результат ее работы над собой, а не врожденное свойство. Эжени прочла это в глазах Женевьевы и убедилась в своей правоте, когда назвала имя ее сестры и увидела затаенную муку во взгляде.

Эжени не ожидала, что дух явится так скоро, особенно при нынешних обстоятельствах. Она сидела спиной к двери, когда вошла Женевьева. И в тот самый момент, когда сестра-распорядительница переступала порог, Эжени почувствовала, что та кого-то привела с собой. Ощутила настойчивое присутствие – дух хотел, чтобы его увидели и услышали. Выбора не было – Эжени позволила усталости овладеть всем телом, хоть и не находила в себе сил на общение с потусторонней сущностью – только не сейчас, не здесь, не в больничной палате, не в этом наводящем страх месте. Лишь когда Женевьева назвала свое имя, девушка осмелилась взглянуть ей в лицо – и позади сестры-распорядительницы в полумраке уже стояла Бландина. Эжени еще не видела таких юных духов. Мертвая рыжеволосая девочка с округлым белым лицом напомнила ей Теофиля. В первое время Бландина молчала, позволив Эжени отвечать на вопросы, которые задавала Женевьева, затем произнесла:

«Я ее сестра Бландина. Скажи ей. Она тебе поможет».

Эжени, сгорбившись, слушала голос, звучавший у нее в голове, и ей хотелось смеяться – до того все казалось нелепым. Не далее как утром ее свободная жизнь в мгновение ока обернулась заточением в доме умалишенных, она весь день провела в тесной палате, куда едва проникал свет, и здесь ей предстояло остаться по воле отца на веки вечные, а теперь к ней явился очередной дух и обещает помочь. Действительно есть над чем посмеяться, и если бы она не сдержалась, это был бы нервический, маниакальный хохот, перенасыщенный эмоциями настолько, что буря чувств опрокинула бы ее в безумие. По счастью, смеяться не было сил, и Эжени ограничилась улыбкой. Она не знала, ради кого явилась эта мертвая девочка – ради нее или своей сестры, – но понимала, что дух дружелюбен. К тому же ей самой нечего было терять. Пасть ниже было невозможно. Поэтому Эжени заговорила о Бландине вслух, и в долю секунды Женевьева потеряла контроль над собой. Казалось, самообладание этой женщины ничто не может поколебать – она повидала столько чужих бед, скорбей, страданий и боли, но сумела вынести этот груз, и лишь потому, что не позволяла себе на них откликаться, – однако упоминание о сестре глубоко ее потрясло, ибо Эжени удалось проникнуть в тот закуток сознания Женевьевы, куда никто не допускался. И возможно, именно там крылась зыбкая возможность привлечь сестру-распорядительницу на свою сторону.

А сделать это было необходимо, поскольку теперь Эжени думала только об одном: она должна вырваться из Сальпетриер. Непременно.

Эжени следует за молодой медсестрой, которая ведет ее к дортуару. Поверх белой униформы вокруг полной талии повязан черный передник; на прическе шпильками закреплен белый чепец – обязательный аксессуар, отличающий персонал от пациенток. Каблуки обеих женщин стучат по плитке, и эхо шагов носится в пустых коридорах.

Проходя мимо сводчатых окон, Эжени рассматривает прилегающую территорию. Больничные угодья скорее похожи на небольшой городок. Длинные строения с фасадами из бледно-розового камня, составляющие больничные корпуса, напоминают скромные частные гостиницы. На первом и втором этажах сквозь высокие прямоугольные окна свет льется в коридоры и просторные помещения – вероятно, там кабинеты врачей и смотровые покои. На третьем этаже окна квадратные – наверное, в отдельных палатах. На последнем слуховые оконца проделаны в темно-синей кровле, и оттуда, с высоты, можно смотреть на деревья и павильоны. Вдали виден городской парк, расчерченный аллеями, по которым прогуливаются прилично одетые дамы; господа, заложив руки за спину, чинно беседуют, как будто то, что происходит за этими стенами, их ничуть не волнует или, наоборот, вызывает живейшее любопытство. В больничных корпусах много арок, под которыми проезжают коляски и дилижансы, отовсюду доносится перестук копыт по брусчатке. Под определенным углом зрения над крышами виден огромный черный купол – он интригует и поражает воображение.