Душекрад - Александр Зимовец

и напряжения, но теперь он видел эту клубящуюся дымку уже отчетливо.

— Что здесь происходит? — спросил он, почувствовав, что от самоуверенности в его голосе не осталось и следа.

— Ничего хорошего, — сказал ему со вздохом Внутренний Дворецкий и тут же получил подтверждение своих слов.

— Мы оба умерли, вот что! — крикнула сквозь слезы Надя. — Из-за вас мы оба уже мертвы!

Глава восьмая, в которой мертвые не только ходят, но и предаются более приятным занятиям

— Вы могли бы как-то пояснить? — осторожно спросил Герман, машинально взглянув на свои руки. Непохоже было, что они принадлежали мертвецу.

— Да нечего тут уже пояснять, — проговорила Надя, сотрясаясь от плача. Лицо ее стало красным от слез, а руки, напротив, побледнели. Казалось, от этого она должна была окончательно превратиться в дурнушку, однако было в ее слезах что-то настолько трогательное… Впрочем, на Германа куда сильнее подействовали ее следующие слова. — Мы в Последней Клетке — значит, мы мертвы, никакого выхода нет. Если только Узорешитель внемлет моим мольбам…

— Что за клетка такая?

— Вы не знаете? — она подняла на него глаза, и в ее взгляде просквозило презрение, но смешанное с сочувствием. — Вы же жандарм… а, какая уж разница? Последняя Клетка — это вампирское заклинание, одно из самых сильных. Я не знаю, сколько он выпил крови ради такого… много, наверное. Я даже не думала, что он может так много…

— И что это за заклинание? Что оно делает?

— Запирает нескольких людей в ограниченном мире. Тот из них, кто дотронется до стены — умирает. Когда умрут все, кто в клетке, то их тела… наши тела!..

Она всхлипнула и не договорила, запнувшись и снова разразившись рыданиями. Герман ничего лучше не придумал, как схватить ее за плечи и хорошенько тряхнуть.

— Что? Что «тела»⁈

— Тела выпадут из клетки, окажутся снова в нашем мире. Причем, расположение будет такое, словно мы убили друг друга. Задушили, застрелили, я не знаю… не знаю… Это очень хитрое заклинание, одно из самых страшных у вампиров.

— Интересно, откуда вы про него знаете, — протянул Герман.

— Так ведь он сам мне рассказывал, — сказала Надя, не поднимая глаз. — Он много рассказывал о том, как они живут, что чувствуют, какие у них обычаи…

— Он был вашим любовником? — спросил Герман. Его начала бить дрожь от сознания того, что положение, кажется, хуже некуда. Щадить чувства девушки он при этом был не в состоянии.

Она в ответ подняла на него взгляд, полный презрения, и ничего не ответила.

— Кто он и откуда? — спросил он снова.

— Вы все еще не поняли? — Надя снова всхлипнула. — Мы отсюда живыми не выйдем. Расскажу я вам или нет — не все ли равно? Ну, давайте, расскажу.

Она села на полу и подобрала под себя ноги. Подол платья немного задрался, почти обнажая резинки чулок, но она не обращала на это ни малейшего внимания.

— Он из общины «Черный предел» — начала она. — Знаете про такую?

Герман помотал головой.

— И как вас этакого в жандармском держат, — она усмехнулась.

— Революционеры не по моей части, — ответил он, слегка задетый. — К тому же, я совсем недавно служу… служил…

— Да не все ли равно? В общем, «Черный предел» — это революционная группа, борющаяся за полное разрушение основ. В том числе — через смерть. Царская печать называет нас всех нигилистами, то есть людьми, ни во что не верящими. И это ложь. Но вот тех, кто состоит в «Черном пределе», пожалуй, можно так назвать… да, они… способны на все, а не верят, может быть, не во что. И среди них есть вампиры, их привлекает такая идеология. И вот они предложили нам совместную операцию…

— Нам — это кому? — спросил Герман, усевшись на пол напротив нее.

Надя в ответ скорчила презрительную гримасу.

— Вы не на допросе, а я вам не подследственная! Хотя… что уж теперь… Мы — это «Последняя воля», мы боролись за то, чтобы разрушить узы, сделать всех крепостных свободными. Говорили, что это возможно, если привить им отвращение к господам. Многие пытались — ни у кого не вышло. Но недавно одной общине с Божьей помощью это удалось. Это многих воодушевило — некоторые верят, что пришествие Узорешителя уже близко. Как жаль, что я теперь этого не увижу…

Надя помолчала несколько секунд, негромко всхлипывая. Герман не решался форсировать.

— Но той общине понадобились деньги, — продолжила она, — и мы обратились к тем богачам, кто раньше нам симпатизировал, но ни от кого не получили ни копейки. Тогда-то «Черный предел» и предложил нашему ЦК эту операцию — шантажировать Пудовского. Меня внедрили к нему, я очень старалась. Я узнала, где документы, узнала, как открыть сейф. Сказала ему. Он выкрал бумаги, и вот теперь избавился от меня — так ловко. А я-то думала…

—…что он вас любит?

Она не ответила, только вновь разрыдалась. Герман не придумал ничего лучше, как сесть с ней рядом и обнять за плечи. Он был уверен, что она с отвращением отпрянет от него, но она этого не сделала, только прижалась и разрыдалась еще сильнее.

— Ну, ладно, ладно… а Вяземского-то за что вы убили?

— Вяземского? — она всхлипнула и подняла на него непонимающий взгляд. — Какого еще Вяземского? Ах, этого… помещика… но я не знаю, зачем его убили… и сделал ли это Фридрих… нет, не знаю… Зачем его было убивать?

— Это я и пытался выяснить.

— Если бы я знала, я бы сказала вам. Впрочем, можете уже и перестать корчить из себя сыщика… «На страже закона и порядка, во имя интересов России…» — она скривилась и сплюнула на пол. — Все равно мы уже мертвы.

— Но почему же? — Герман с опаской взглянул на черную дымку, окутавшую стены. — Вы сказали, что если коснуться стен… но мы ведь можем их не касаться, верно? Можем сидеть здесь сколь угодно долго, потом нас хватятся, вытащат отсюда…

— Вы не поняли… — он с горечью в голосе покачала головой. — Там снаружи сейчас время почти остановилось. Никто нас не хватится — по нашим ощущениям — еще много дней. Но мы не проживем так долго — стены клетки будут сжиматься, сжиматься… Еще несколько часов, и нам едва будет хватать места, чтобы стоять, прижавшись друг к другу. А потом и этого не станет, и тогда… я предстану перед престолом Узорешителя, а вы… не знаю. Должно быть, просто сдохнете.

Герман почувствовал, как его начинает бить дрожь, однако сделал над собой усилие. Нечего поддаваться панике. Включай голову, Брагинский!

Попробовал спросить совета у Внутреннего Дворецкого, но тот только бормотал нечто невнятное — похоже, молился. Сам Герман молиться не любил: чего бог дать не хочет, того у него не выпросишь. Однако теперь иного выхода, кажется, не просматривалось. Надю же снова стали сотрясать приступы рыдания. И вот она-то, кажется, шепотом молилась.

Германа поразила ирония происходящего, над которой он раньше как-то не задумывался. Он читал, что в далеком прошлом революционеры были сплошь безбожниками. Их и теперь так называли, говорили, что поклоняются они Сатане и Душекраду, однако же выходило так, что они-то сами в Бога верят, в то время как среди попов было множество таких, как Карась, которые просто делали свою работу, питали духовные узы и вполне обходились при этом без Бога.

Герман сел рядом с Надей на пол, подобрал с него свалившееся с конторки стальное перо, повертел в руках. При других обстоятельствах он, пожалуй, расспросил бы ее побольше о том, во что они верят. До этого из тех, кто близко связан с подпольем, он знал лишь Карася, да и тот сам-то не верил ни во что, и к вере относился философски. Однако Герман почувствовал, что сильнее его сейчас интересует другой вопрос.

— Кто он такой, это Фридрих? — спросил он.

— Он… вы не поймете, — она всхлипнула.

— Он настоящий мужчина, вот что. Сильный и холодный, который берет все, что пожелает. Для которого нет ничего невозможного. Едва я впервые увидела его там, в доме Трегубова, я поняла, что… что он может распоряжаться и жизнью моей, и всем…

— Он вашей жизнью и распорядился, — буркнул Герман, но был удостоен лишь презрительного взгляда, после чего Надя снова уронила заплаканное лицо на руки.

— Погодите, — сказала вдруг она, подняв голову. — Вы же наверняка… дворянин? Разве нет?

Он кивнул.

— Так примените магию! Это должно сработать! Даже у мелких помещиков есть защитная магия! Хотя бы немного!

— У меня нет, — он развел руками. — Я беспоместный.

Она в ответ снова уронила голову на руки и разрыдалась пуще прежнего,