Человек убежденный: Личность, власть и массовые движения - Эрик Хоффер

Конечно, верно, что позитивная надежда, вызываемая яркой картиной великолепного будущего, более могучий источник смелости и самозабвения, чем негативная критика настоящего. Массовое движение даже тогда, когда оно не ведет борьбы не на жизнь, а на смерть с существующими порядками и положениями, настраивает сердца и умы своих последователей на будущее. Самопожертвование, требующееся для объединенных действий и взаимной помощи, невозможно без надежды. Если у нас ничего нет, кроме настоящего, мы захватываем все, что можем, и стараемся это удержать. Мы плаваем по океану, имя которому Ничто, цепляемся за любую крохотную щепку так, будто это древо жизни. С другой стороны, когда у нас все еще впереди, нам легче делиться тем, что имеем, и отказываться от общедоступных преимуществ. Поведение членов группы Доннера[2] во времена, когда у них была надежда, и позднее, когда они ее утратили, хорошо иллюстрирует зависимость духа коллективности и солидарности от надежды. Те, у кого нет надежды, разделены и гонимы к крайнему эгоизму. Общее страдание само по себе, когда оно не сопровождается надеждой, не объединяет и не вызывает взаимного сочувствия. Евреи в египетском рабстве были «сбродом задир и сплетников», и, чтобы их объединить, Моисей должен был дать им надежду на обетованную землю. Тридцать тысяч отчаявшихся людей в концлагере Бухенвальд не смогли создать никакой формы объединенного действия и не проявили никакой готовности к самопожертвованию. Там, в Бухенвальдском концлагере, было больше жадности и безжалостного эгоизма, чем в отравленном жадностью свободном обществе. «Вместо выяснения способов, какими можно было бы помогать друг другу, они употребляли всю свою изобретательность на то, чтобы властвовать и угнетать друг друга»{60}.

50

Для умаления настоящего может использоваться и прославление прошлого. Но только это прославление должно быть связано с большими надеждами на будущее, в противном случае прославление прошлого может привести к осторожному отношению к настоящему, а не к тому крайнему отрицанию настоящего, которого хочет массовое движение. Таким образом, сначала массовое движение поворачивается к прошлому спиной, но в конце концов оно рисует яркую картину далекого великого прошлого, картину чаще неверную, хотя и правдоподобную. Религиозные движения возвращаются в прошлое до дня сотворения мира; социальные революции говорят о золотом веке, когда люди были свободны, равны и независимы; националистические движения воскрешают или просто придумывают воспоминания о прошлом величии. Такое ударение на прошлом происходит не от одного желания показать законность движения и незаконность предшествующего ему порядка, но также из стремления показать настоящее как простой переход от прошлого к будущему{61}.

Знакомство с историей дает нам чувство исторической преемственности. Имея яркое представление о прошлом и будущем, человек убежденный видит себя частью чего-то такого, что бесконечно простирается назад и вперед – чего-то вечного. За настоящее он может не держаться (как и за собственную жизнь) не только потому, что оно ничего не стоящая вещь, за которую и держаться-то нечего, но еще и потому, что оно не начало и не конец всего. К тому же яркое представление прошлого и будущего лишает настоящее его реальности: настоящее превращается как бы в звено процессии или парада. Последователи массового движения видят себя марширующими с барабанным боем, с развернутыми знаменами. Они – участники волнующей драмы, разыгрываемой перед гигантской аудиторией: перед прошлыми и будущими поколениями. Это позволяет им ощущать, что они больше себе не принадлежат, что они актеры, играющие роль, а дела их – не действительность, а «представление». Их собственная смерть становится для них жестом, актом притворства.

51

Пренебрежительное отношение к настоящему способствует пророчеству. Из хорошо приспособленных к жизни людей выходят плохие пророки. С другой стороны, те, кто воюет с настоящим, лучше замечают ростки будущего и лучше видят семена перемены и возможности небольших начинаний.

Приятная жизнь не позволяет нам заметить возможность резких перемен. Мы крепко держимся за то, что называем нашим здравым смыслом, нашим практическим взглядом на вещи. Фактически это только названия нашей всепоглощенности настоящим. Ощущение собственного приятного, безоблачного существования так сильно, что другие реальные вещи, непосредственно нам угрожающие, кажутся смутными и невозможными. Когда же случается, что привычный уклад жизни ломается, именно они, так называемые практичные люди, захваченные врасплох, выглядят нереалистами-мечтателями, цепляющимися за уже несуществующее.

С другой стороны, те, кто отвергает настоящее и направляет свои взоры и помыслы на будущее, обладают способностью замечать в окружающем зародыши будущей опасности или будущей выгоды. Вот почему из неудовлетворенной личности и из истинноверующего получаются лучшие пророки, чем из тех, кто имеет основания желать сохранения статус-кво. «Не всегда тонкие души, а чаще фанатики находят правильные решения для будущего»{62}.

52

Интересно сравнить отношение консерваторов, либералов, скептиков, радикалов и реакционеров к настоящему, будущему и прошлому.

Консерватор сомневается, что настоящее можно улучшить, и старается придать будущему образ настоящего. Чтобы убедиться в своей правоте относительно настоящего, он обращается к прошлому: «Я хотел бы иметь чувство преемственности и уверенности в том, что наши сегодняшние грубые ошибки просто свойственны человеческой натуре, что наши модные новшества, по сути, – те же древние ереси и что любые ценности, которые сегодня находятся под угрозой, не менее угрожающе шатались и в прошлом»{63}. Но до чего же консерватор похож на скептика! «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это – новое; но оно уже было в веках, бывших прежде нас»{64}. Для скептика существующее настоящее есть сумма всего, что было и что будет. «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»{65}.