Забудь меня такой - Евгения Кайдалова

При чем здесь мама? Да, на первый, и на второй, и даже на третий взгляд – ни при чем. Но весь ужас этой «непричастности» в том, что любящий человек (а папа любил!) легко внушаем, а маме очень хотелось стать женой героя. Зачем еще нужен мужчина, как не для того, чтобы возвысить свою жену? Дальнейшее – на вашу фантазию – вы же видели, как моя мама умеет внушать.

Потом, когда папа лежал с инфарктами, матери было не до него. Козыряя его геройством и надвигающейся инвалидностью, она ходила по инстанциям, требуя перевода отца в Москву. Ему, выздоравливающему, хотелось любви и тепла, но мама занималась сборами в столицу – нам выделили двухкомнатную квартиру. Папа оставлял город, который столько для него значил и для которого столько значил он сам; оставлял любимое море, южное небо, южное цветение и южные ароматы. Промучившись двое суток в душном вагоне, он вместо домика, увитого виноградом, очутился в клетушке многоквартирной коробки с гордым названием «жилплощадь в столице». И вот за подвиги награда… Третий инфаркт он получил прямо в рабочем кабинете в первый же день выхода на новую штабную службу.

Мама была немногим старше Майи, когда осталась вдовой. Вдовой Героя Советского Союза с прекрасной по тем временам квартирой и солидной пенсией. Но муж был выпит ею до дна, и мужу требовалась замена. А Петя, мой старший брат, был очень привязан к матери…

Он пытался пойти по стопам отца, даже, пробуя свои силы, проводил военную игру «Зарница» в пионерских лагерях. Сейчас я понимаю, что задатки у брата были отличные, но мать сумела поставить на них крест: сын-военный вдали от дома никак не входил в ее планы. Ей удалось разлучить брата с его призванием, и папина преждевременная смерть ей в этом весьма способствовала. Ведь едва ли у любящего сына найдутся силы противостоять материнским слезам, а уж если это слезы несчастной вдовы… Для Пети был выбран какой-то технический вуз, а также перспектива быть верной опорой (как моральной, так и материальной) своей обездоленной матери. Мне же отводилась роль бессловесного преданного существа, внимающего материнским наставлениям. Должно быть, потому у меня так долго, все те годы, что я прожила вместе с мамой, не было ни влюбленностей, ни романов. Ведь мне внушалось, что мама и любит, и понимает, и оберегает в три тысячи раз лучше, чем любое существо противоположного пола.

До поры до времени мы радовали маму, не желая от жизни ничего для себя – все для нее одной! – но первым спутал ей карты Петя. Он женился, очень быстро и очень неожиданно, на иногородней девушке-сокурснице, которая была от него беременна. Мама узнала обо всем уже после официальной регистрации, но отнеслась к произошедшему на удивление доброжелательно; настолько, что даже подарила невестке кольцо с оранжевым гранатом – старинную фамильную драгоценность. Говорите, не может быть? Ах да, вы, наверное, слышали, что кольцо когда-то сорвал с нее вор-кошевочник. Но это не так. Маму когда-либо пытался похитить только один человек – мой отец. Тогда зимой, познакомившись с нею в Доме культуры, он действительно нанял кошевку и изобразил из себя налетчика, чтобы прямо в санях объясниться маме в любви. Кольцо, разумеется, так и осталось тогда у нее на пальце, а серьги – в ушах. А легенду про похищение мама придумала уже позже, чтобы не объяснять, куда же на самом деле пропали все ее драгоценности.

Итак, Петя и его беременная жена стали жить вместе с нами. На первых месяцах Нину, как это часто бывает, мучил токсикоз, и она то и дело пропускала занятия, отлеживаясь дома. Я в то время заканчивала выпускной класс и, когда возвращалась домой из школы, мама регулярно высказывалась за обедом о том, что единственная цель девушек-немосквичек, приехавших в столицу, – найти себе здесь дурачка, который будет их содержать. Сначала их самих, а потом и их многочисленную родню, которая непременно потянется в стольный град по их следам. Формально все это сообщалось не для Нины – та лежала со своей тошнотой в соседней комнате, – но девушка не могла не слышать оскорблений. Иногда она в слезах выходила на кухню и пыталась оправдаться: мол, она так же, как и Петя, учится и получает стипендию, а затем, отдав ребенка в ясли, собирается работать. Так что ни о каком нахлебничестве не может быть и речи.

– А я разве с тобой разговариваю? – удивленно приподнимала брови мама. – Или у вас в Тмутаракани принято подслушивать? Ну, иди-иди, рыдай! Надо достойно себя вести, тогда и рыдать не придется!

Почему я тогда не вмешалась? Ведь я была уже достаточно взрослой… Но образ прекрасной, всегда держащейся с достоинством матери не допускал в сознание ни единой мысли о том, что такая женщина может быть не права. А если мне и было временами жаль Нину, то, значит, я просто забывала, насколько та плоха и насколько испортила жизнь моему брату. Я опускала голову и с тяжестью на сердце ждала, пока закончится экзекуция над беременной женщиной.

По праздникам мама была само радушие и щедрость. Она с радостью принимала Петиных однокурсников, по-матерински расспрашивала их об учебе или делах семейных, и – удивительно! – молодые люди не стеснялись с ней откровенничать, видимо, настолько сильное сходство с любящей матерью она вызывала. А когда за полночь гости расходились, беременная Нина перемывала за ними всю посуду и до трех часов ночи наводила порядок на кухне. Попросить о помощи Петю она не могла – настолько глубоко сидело внутри сознание того, что мужа-благодетеля нельзя беспокоить по мелочам. А сам Петя предложить помощь не догадывался – ведь все по дому за него всегда делали мы с мамой.

По выходным, едва Нина, умывшись, выходила из ванной, мама встречала ее суровым вопросом: «Ты уже подумала, чем будешь кормить Петю в обед?» И молодая женщина с опухшими на шестом месяце ногами целое утро кашеварила на всю семью, а остаток дня отлеживалась в постели.

– Ну что, весело тебе с молодой женой? – спрашивала мама у Пети, который, не зная, чем заняться дома, выходил на прогулку с мамой и со мной. Как в старые добрые времена, когда мы были детьми.

Петя немедленно становился мрачен. Собственно говоря, мрачен он был практически с самого начала своей семейной жизни. Ведь вместо мира в доме он получил змеиный клубок проблем, вместо подруги – кухарку, вместо вольного воздуха радости – удушливое грозовое затишье. Да затишье ли? Сейчас мне кажется, что все те месяцы, что Нина провела в нашем доме, слезы у нее на глазах не пересыхали. Вот только гром никак не решался грянуть.

Если бы у Нины был бойцовский характер! Но она, не будучи крещеной, по убеждениям была истинной христианкой – милой и тихой, любящей хозяйничать и почитающей мужа. Она была идеальной жертвой, не хуже, чем первые христиане, безропотно ожидавшие смерти на римских аренах. Сейчас я вспоминаю еще одну страшную деталь: будучи врачом, мама даже не попыталась по своим каналам найти для Нины квалифицированного гинеколога, обеспечить ее наилучшей медицинской помощью. Или хотя бы дать совет. Она словно бы не замечала состояния невестки, а если и замечала, то с неизбежным комментарием о том, как ребенка посадят ей на шею после рождения. Под этим предлогом мама и начала брать себе все больше и больше дежурств, чтобы «хоть немного подкопить на внука». Пете же она категорически запрещала обременять себя подработками – он должен был учиться, «пока ему еще окончательно жизнь не засрали».