Нормальные люди - Салли Руни

Чего?

Я тебе это заранее могла сказать.

Да, стоило бы, говорит он. Но ты тогда не отвечала на мои сообщения.

Ну, мне казалось, что ты меня бросил.

А мне – что ты меня бросила, говорит Конннелл. Ты исчезла. А с Рейчел, кстати, я начал встречаться гораздо позже. Сейчас, конечно, это уже неважно, но это так.

Марианна вздыхает, с сомнением качает головой.

На самом деле я не из-за этого бросила школу, говорит она.

Понятно. Впрочем, не больно-то она тебе была нужна.

Это просто стало последней каплей.

Да, говорит он. Я догадался.

Она снова улыбается, кривоватой улыбкой, как будто флиртуя. Правда? – говорит она. Похоже, ты телепат.

Мне иногда действительно казалось, что я читаю твои мысли, говорит Коннелл.

В смысле в постели.

Он делает глоток. Пиво холодное, а стакан – комнатной температуры. До этого вечера он даже не задумывался о том, как поведет себя Марианна, если они встретятся в колледже, но теперь все выглядело неизбежным, конечно, иначе и быть не могло. Он так и думал, что она суховато заговорит об их интимных отношениях – типа все случившееся – славная шутка, никакой неловкости. В определенном смысле ему так даже легче, поскольку понятно, как вести себя в ее присутствии.

Да, говорит Коннелл. И после. Но это, наверное, нормальное дело.

Вовсе нет.

Они оба улыбаются, пытаясь скрыть радостное изумление. Коннелл ставит пустую бутылку на стол, смотрит на Марианну. Она расправляет платье.

А ты очень хорошо выглядишь, говорит он.

Знаю. Это в моем духе: поступила в колледж и похорошела.

Его разбирает смех. Он не хотел смеяться, но что-то в этом странном обмене репликами вызывает смех. «В моем духе» – типичная фраза для Марианны, с элементом самоиронии и в то же время с намеком на их взаимопонимание, на осознание своего особого места в его душе. У платья низкий вырез, в нем видны бледные ключицы, похожие на два белых тире.

Ты всегда была очень милой, говорит он. Я просто не понимал, я же недалекий. Ты не просто милая, ты – красавица.

Она больше не смеется. Со странным выражением лица отбрасывает волосы со лба.

Вот это да, говорит она. Давно я таких слов не слышала.

А Гарет не говорит тебе, что ты красавица? Или он слишком занят драмкружками и вообще?

Дебатами. А ты – страшно жестокий.

Дебатами? – хмыкает Коннелл. Только не говори, что он водится со всякими нацистами.

Губы Марианны сжимаются в тонкую линию. Университетскую газету Коннелл читает редко, но все-таки слышал о том, что в этот самый дискуссионный клуб приглашали с речью неонациста. Это гремело на все социальные сети. Даже в «Айриш таймс» была статья. Сам Коннелл никаких комментариев по этому поводу в фейсбуке не писал, но лайкнул несколько записей с требованием отменить встречу – это, пожалуй, был самый смелый гражданский поступок за всю его жизнь.

Ну, мы с ним не во всем сходимся, говорит она.

Коннелл смеется – ему почему-то приятно, что она в кои-то веки проявила слабость и неразборчивость.

Я-то думал, что я урод, раз начал встречаться с Рейчел Моран, говорит он. А твой дружок отрицает холокост.

Он просто за свободу высказываний.

А, ну здорово. Благодарение богу за умеренных белых. Кажется, так когда-то написал доктор Кинг.

И тут она смеется от всей души. Снова показываются мелкие зубы, она прикрывает их ладонью. Он отхлебывает пива и смотрит на ласковое выражение ее лица, по которому так скучал, и ему кажется, что между ними происходит что-то очень хорошее, хотя потом он, наверное, будет ругать себя за каждое сказанное ей слово. Ладно, говорит она, с идеологической чистотой у нас обоих не очень. Коннелла подмывает сказать: надеюсь, Марианна, в постели он то что надо. Это ее точно позабавит. Но что-то, наверное застенчивость, не дает вымолвить эти слова. Она смотрит на него, прищурившись: а ты опять встречаешься с проблемной девицей?

Нет, говорит он. Даже с беспроблемной не встречаюсь.

Марианна с любопытством улыбается. Трудно знакомиться? – говорит она.

Он пожимает плечами, а потом неопределенно кивает. Тут не совсем как дома, да? – говорит он.

У меня завелись подружки, могу познакомить.

Да неужели?

Да, теперь завелись, говорит она.

Вряд ли я им понравлюсь.

Они смотрят друг на друга. Она слегка покраснела, помада на нижней губе чуть-чуть размазалась. Взгляд ее тревожит его, как и раньше, это как смотреть в зеркало на того, у кого нет секретов от тебя.

Что это значит? – спрашивает она.

Не знаю.

Чем ты можешь не понравиться?

Он улыбается, смотрит в стакан. Если бы Найл увидел Марианну, он бы сказал: да не дури. Она тебе нравится. Она действительно именно того типа, что притягивает Коннелла, можно сказать, совершенный образец: элегантная, на вид скучающая и полностью уверенная в себе. Он не может отрицать, что его к ней тянет. После всех этих месяцев вне дома жизнь сделалась куда масштабнее, а его личные драмы выглядят куда малозначительнее. Он уже не тот тревожный, подавленный мальчишка, которым был в школе, когда влечение к ней пугало, точно приближающийся поезд, – вот он и бросил ее на рельсы. Он знает, что ее шутки и заносчивость – лишь попытка показать, что она не держит на него зла. Он мог бы сказать: Марианна, я поступил гнусно, прости меня. Он всегда думал, что, если увидит ее еще раз, скажет именно это. Но она, похоже, и возможности такой не допускает, а может, это он трусит, или и то и другое.

Не знаю, говорит он. Хороший вопрос, правда не знаю.

Марианна садится на переднее сиденье машины Коннелла, закрывает дверь. Волосы у нее немытые, она подтягивает к себе колени, чтобы завязать шнурки. От нее пахнет фруктовым ликером – ничего в целом плохого, но и ничего хорошего. Коннелл занимает свое место, запускает двигатель. Она бросает на него взгляд.

Пристегнулась? – говорит он.

Смотрит в зеркало заднего вида, как будто сегодня день как день. На самом деле сейчас утро после вечеринки в «Свордс», где Коннелл не пил, а Марианна пила, так что день не как день. Она послушно пристегивается, чтобы показать, что они по-прежнему друзья.

Прости за вчерашнее, говорит она.

Она пытается произнести это так, чтобы в словах прозвучали одновременно: извинение, мучительное смущение, добавочное притворное смущение – оно сводит к шутке и на нет первое, мучительное, – и понимание, что ее простят или уже простили, желание объявить все «ерундой».