Ты мой яд, я твоё проклятие - Анна Мичи

Неужели я сейчас умру? Святая Миена, пожалуйста, пусть он убьёт меня безболезненно. Я закрыла глаза, прося у отца прощения за эту слабость.

И тут вдруг почувствовала то, что просто не могла почувствовать — горячие губы на своей обнажённой спине.

Вздрогнула, как будто меня хлестнули плетью. Кожа покрылась крупными мурашками. Вот оно, настоящее клеймо, а не то, что было до. Это прикосновение прожгло меня до самого нутра.

Я чуть слышно всхлипнула, и дин Ланнверт поцеловал меня снова. Чуть ниже того места, куда пришёлся первый поцелуй. Теперь я ощущала их оба, двумя жгучими огненными клеймами. Ноги ослабели, я бы упала, если бы дин Ланнверт не перехватил меня за талию.

— Отпустите…

Его рука была как железная. А вторая прошлась по лицу, погладила щёку. Так нежно. Преступно нежно. Я снова всхлипнула, но не от страха. Скорее, от ужаса перед самой собой, перед своим поведением, перед удовольствием, которое невольно испытала от этого прикосновения.

— Ты… его… дочь… — дин Ланнверт произнёс медленно, словно пробуя на вкус.

Повернул меня к себе, и я застыла под его взглядом, как обращённая в камень. Он дышал очень бурно и тяжело, рывками. Один глаз горел демонским бирюзовым огнём, второй, светлый, сохранял опасный разумный блеск.

— Ты его дочь, и ты в моей власти, — он улыбался улыбкой безумца. — Какой драгоценный… роскошный подарок… Дочь. Не любовница, а дочь.

Я смотрела на него, как заворожённая. Из самой глубины моего существа поднялось запретное желание — то же, что и в прошлый раз под его взглядом, предательское, постыдное…

Я бы скорее сгорела, чем дала бы ему знать о нём, но в глазах дин Ланнверта мелькнуло торжество, и он, стиснув пальцы на моём затылке, впился в мои губы поцелуем. Звериным, диким, не спрашивающим моей воли. Он целовал меня не как обычно целуют девушку — скорее провозглашал свою власть, клеймил меня третьим, самым жестоким способом. Я дрожала в его руках крупной дрожью, безвольно повиснув, повинуясь, подчиняясь, — а он терзал мои губы, наполняя собой, своим запахом, своей подавляющей грозной аурой.

Нечестно, невообразимо… как он посмел!

Но он смел, и я совершенно против воли млела под жёсткой силой, под его напором, податливая и покорная, чувствуя, как внизу живота словно расцветает огненный цветок.

Негодяй… презренный негодяй, бесчестный отвратительный похититель… но как же сладко он целует. Так вот какие у него губы — требовательные, жёсткие, не оставляющие в покое. Продолжающие терзать, испытывать, одним поцелуем бросающие вызов… который я не в состоянии принять, перед которым сдаюсь без боя. Дыхание смешивается и пьянит, я ненавижу его за всё… всё ещё ненавижу, даже больше, чем прежде, особенно за то, что он делает со мной, за то, что не могу противиться. Это всё слабость, проклятая слабость, иначе бы я вырвалась. Я бы убежала или снова дала бы ему пощёчину, я бы сопротивлялась… но я не могла.

Дин Ланнверт резко оторвался от меня. Глаза бешено сверкали. Он бросил меня на кровать лицом вниз, навалился сверху, лишая возможности вздохнуть. Я глухо вскрикнула в покрывало, а потом услышала треск ткани — и юбка разошлась, прохладой обдало разгорячённую кожу. Некий твёрдый и горячий предмет коснулся меня сзади, и, боюсь, я догадывалась, что это за предмет, хотя прикосновение такого рода чувствовала впервые.

Утопая в запахе адолеев, я пыталась вывернуться, но пальцы дин Ланнверта стискивали меня до боли, места, до которых он дотрагивался, жгло пламенем, а под этим пламенем расцветало что-то первобытное, невыносимое.

Святая Миена, пожалуйста, помоги!

Глава 8

Сейдж дин Ланнверт

Дела шли с переменным успехом.

Рейборн словно закуклился, не подавая признаков жизни, хотя уже не мог не знать, что его любовница пропала. Шпионы доложили, что он встречался со старухой, та явилась к нему в замок, но разговор подслушать не удалось, узнали только, что вышла она в гневе.

А потом один парень попался, когда вёл наблюдение. Естественно, заклинание, которое я накладывал на каждого своего человека, убило его сразу, не дав ничего выболтать. Но Рейборн заполучил ещё одну ниточку, которую теперь будет распутывать.

Что ж, ладно, пусть распутывает. Уже скоро наступит пора встретиться с ним лицом к лицу.

Вот и хорошо. Я был уверен в своих силах, мне тоже уже хотелось завершить это долгое копошение, подкопы, подрывы. Он-то теряется, небось, куда в последнее время утекают заказы, почему прежние друзья теперь лишь издалека приподнимают шляпы. Он как паук в середине своей паутины, чувствует, как обрываются где-то нити, и не понимает, в чём дело. И пропустит момент, когда нужно бежать.

О, это будет сладкая месть. Как же иначе, она копилась почти двадцать лет.

Я возненавидел его, когда потерял мать, когда она, пусть и живая физически, медленно сгорала от его проклятия. Иногда я жалел, что не погиб вместе с отцом от его руки. Лучше умереть, пытаясь отомстить, чем жить так, как жил я.

Но всё это было не зря. Весь этот путь, что я прошёл — от сиротского приюта, где нас кормили помоями и побоями — до академии магии, до контракта с Фараиту — он весь был подчинён одной цели, уничтожить Рейборна. И вот я наконец подбираюсь к вершине. Дух спирает, по телу пробегает дрожь восторга. Ещё немного. Один шаг до цели. Я уничтожу его и займу его место.

Хочу видеть, как жизнь покидает его глаза. Но перед этим — хочу окунуть его в те же глубины боли и отчаяния, в которых побывал сам. Прежде чем убить его физически, хочу уничтожить его душевно.

Жаль, что куртизаночка всё же не так дорога ему, как я надеялся. Он не пытался отыскать её, хотя я подбрасывал ему ложные нити. Может, конечно, догадался, что это ловушка. Но раз догадался, то голову от горя и страха за неё не потерял. Впрочем, я и не надеялся. Это чудовище с рыбьей кровью не способно на такие эмоции.

А куртизаночка пока жила у меня, и я невольно начал ловил себя на мысли, что восхищаюсь ей. Её самообладанием, душевной силой, её умением держаться — совершенно непонятным в провинциальной простушке. Мне так же нравились её королевская осанка, спокойствие в любой ситуации, а особенно — гневные огоньки, которые иногда удавалось зажечь в её глазах.

Так и хотелось дразнить её всё сильнее и сильнее, доводить до негодования — уже не для того, чтобы она выдала что-нибудь о себе или Рейборне, дала намёк на какую-нибудь его слабость — а чтобы наслаждаться тем, как гнев красит её щёки, как бурно вздымается грудь, как она прикусывает нижнюю губу, словно для того, чтобы не сорваться и не наговорить гадостей.