Американха - Нгози Адичи Чимаманда

— Познакомлю тебя на вечеринке с моим друганом Зедом.

— Он ничего, — сказала, улыбаясь, Гиника.

— Надеюсь, материны драчливые гены ему не передались-о, — съязвила Ифемелу. Она порадовалась, что Гинике кто-то понравился: почти все Большие Пацаны в школе пробовали с ней встречаться, но надолго не задержался ни один; Обинзе вроде бы тихий, хорошая пара.

Ифемелу с Гиникой явились на вечеринку вместе, гулянка только начиналась, на танцполе никого, мальчишки носятся с кассетами, застенчивость и неловкость пока не рассеялись. Всякий раз, когда Ифемелу приходила в дом к Кайоде, она пыталась вообразить себе, как вообще тут живется — в Икойи, в величественном имении, где двор отсыпан гравием, а слуги облачены в белое.

— Ты глянь, вон Кайоде с этим новеньким, — сказала Ифемелу.

— Не буду глядеть, — сказала Гиника. — Идут к нам?

— Да.

— У меня тесные туфли.

— Танцевать можно и в тесных туфлях, — сказала Ифемелу.

Мальчишки подошли. Обинзе чересчур наряден — в толстом вельветовом пиджаке, а на Кайоде футболка и джинсы.

— Эй, девчонки! — сказал Кайоде. Он был высокий и поджарый, с непринужденными манерами привилегированного. — Гиника, знакомься, это мой друг Обинзе. Зед, это Гиника, королева, которую Бог сотворил для тебя, если ты готов за это потрудиться! — Он ухмыльнулся, уже слегка пьяный, — золотой мальчик, творящий золотую пару.

— Привет, — сказал Обинзе Гинике.

— Это Ифемелу, — сказал Кайоде, — также известная как Ифемско. Подручная Гиники. Будешь плохо себя вести — она тебя выпорет.

Все рассмеялись, как по команде.

— Привет, — сказал Обинзе. Встретился взглядом с Ифемелу и не отвел его, удержал.

Кайоде светски трепался, рассказывая Обинзе, что родители Гиники — тоже университетская профессура.

— Короче, вы оба — книжная публика, — сказал Кайоде. Обинзе пора было уже взять беседу на себя и заговорить с Гиникой, и Кайоде бы отвалил, Ифемелу — следом, и воля богов свершилась бы. Но Обинзе почти ничего не говорил, и Кайоде пришлось тащить разговор на себе, голос у него делался все бойчее, он время от времени поглядывал на Обинзе, словно понукая его. Ифемелу не уловила, когда это произошло, но, пока Кайоде говорил, произошло все же что-то странное. Что-то внутри нее зародилось, затлело. Она осознала — вполне внезапно, — что хочет дышать с Обинзе одним воздухом. Остро осознала она и прочее, в тот самый миг: голос Тони Брэкстон из кассетника — «быстро или нет, оно не отпускает, трясет»,[45] — запах оставленного отцом Кайоде бренди, украдкой вынесенного из главного дома, тугая белая сорочка трет ей под мышками. Тетя Уджу заставила завязать ее рыхлым бантом на уровне пупа, и Ифемелу размышляла, действительно это стильно или же смотрится глупо.

Музыка резко прервалась. Кайоде сказал:

— Иду-иду. — И умчал выяснять, что случилось, и в возникшей тишине Гиника теребила металлический браслет на запястье.

Обинзе вновь поймал взгляд Ифемелу.

— Тебе в этом пиджаке не жарко? — спросила она. Вопрос выскочил прежде, чем она успела остановить себя, — уж так она привыкла затачивать слова, наблюдать страх в глазах мальчишек. Но он улыбался. Ему было весело. Он ее не боялся.

— Очень жарко, — ответил он. — Но я сельский пентюх, и это моя первая городская гулянка, уж прости. — Он медленно стянул с себя пиджак, зеленый, с заплатками на локтях, а под ним оказалась рубашка с длинным рукавом. — Теперь придется таскать его с собой.

— Могу подержать, — предложила Гиника. — И не обращай внимания на Ифем, нормально и в пиджаке.

— Спасибо, ничего страшного. Сам буду носить, в наказание за то, что вообще его надел. — Он поглядел на Ифемелу, в глазах — искра.

— Я не в том смысле, — сказала Ифемелу. — Просто тут так жарко, а пиджак на вид тяжелый.

— Мне нравится твой голос, — сказал он, едва не перебив ее.

Ифемелу никогда не терялась — прокаркала:

— Мой голос?

— Да.

Музыка заиграла опять.

— Потанцуем? — спросил он.

Она кивнула.

Он взял ее за руку и улыбнулся Гинике, словно милой дуэнье, чей долг исполнен. Ифемелу считала, что любовные романы «Миллза и Буна»[46] — глупые, они с подругами, бывало, разыгрывали сценки оттуда: Ифемелу или Раньинудо изображали мужчину, а Гиника или Прийе — женщину, мужчина хватал женщину, женщина вяло сопротивлялась, а затем падала ему на грудь с пронзительными стонами, после чего все ржали. Но на оживлявшемся танцполе у Кайоде ее вдруг пронзило маленькой правдой этих романов. И впрямь все так, потому что из-за мужчины живот напрягается и узел в нем не желает расслабляться, все суставы в теле разбалтываются, конечности отказываются двигаться в такт музыке, а все, что обычно не требует усилий, вдруг делается свинцовым. Одеревенело двигаясь, Ифемелу видела краем глаза, как Гиника наблюдает за ними растерянно, рот чуть приоткрыт, будто она не до конца верит в происходящее.

— Ты сказал вот прям «сельский пентюх», — проговорила Ифемелу, перекрикивая музыку.

— Что?

— Никто так не говорит — «сельский пентюх». Так только в книжках пишут.

— Расскажи мне, какие книжки ты читаешь, — отозвался он.

Он ее подначивал, а она не уловила шутку, однако все равно посмеялась. Потом-то она пожалела, что не запомнила каждое слово, сказанное ими друг другу, пока танцевали. Она запомнила лишь, что ее несло. Когда погасили свет и начался блюзовый танец, она хотела оказаться где-нибудь в темном углу у него в объятиях, но он сказал:

— Пойдем наружу, поболтаем.

Они сели на бетонные блоки за гостевым флигелем, рядом с чем-то похожим на туалет привратника — узким сарайчиком, откуда ветер доносил застойную вонь. Они говорили и говорили, жадно узнавая друг друга. Он рассказал, что отец у него умер, когда ему было семь, и он отчетливо помнит, как отец учил его кататься на трехколесном велосипеде на трехрядной улице рядом с их домом в студгородке, но иногда с ужасом понимал, что не в силах вспомнить отцово лицо, и как его переполняло ощущение предательства, и как он бросался всматриваться в фотографию в рамке на стене у них в гостиной.

— Твоя мама никогда не хотела снова замуж?

— Даже если б хотела, вряд ли пошла бы — из-за меня. Я хочу, чтобы она была счастлива, но не чтобы повторно выходила замуж.