Американха - Нгози Адичи Чимаманда

Ифемелу уставилась на него. Какая мать в своем уме пригласит девушку сына в гости? Странное дело. Само выражение «приходить на обед» — оно книжное. Если вы Парень и Девушка, в дом друг к другу вы не ходите, а записываетесь на продленку, во Французский клуб, куда угодно — чтобы видеться после школы. Ее родители, само собой, об Обинзе ничего не знали. Приглашение мамы Обинзе ее напугало и взволновало, она дни напролет ломала голову, как лучше одеться.

— Да просто будь собой, — сказала тетя Уджу, а Ифемелу ответила:

— Как же мне просто быть собой? Что это вообще значит?

И вот в один прекрасный день она все же отправилась в эти гости, простояла у двери квартиры сколько-то, пока собралась с духом и позвонила, внезапно пылко понадеявшись, что никого не окажется дома. Обинзе открыл.

— Привет. Мама только что пришла с работы.

В гостиной было просторно, на стенах никаких фотографий, одна лазоревая картина — портрет длинношеей женщины в тюрбане.

— Только это и наше. Остальное досталось вместе с квартирой.

— Мило, — промямлила Ифемелу.

— Не нервничай. Помни: она тебя сама позвала, — прошептал Обинзе, и тут появилась его мама.

Она походила на Оньеку Онвену, и сходство оказалось потрясающим: крупноносая, полногубая красавица, круглое лицо обрамлено коротким афро, безупречная кожа глубокого коричневого тона какао. Музыка Оньеки Онвену была для Ифемелу в детстве источником светящейся радости, который не померк и позднее. Ифемелу навсегда запомнила день, когда отец пришел домой с новым альбомом «В свете зари»:[54] лицо Оньеки Онвену на обложке стало откровением, и Ифемелу потом долго еще водила пальцем по этим чертам. Песни, когда б отец ни ставил эту пластинку, придавали квартире дух праздника, делали из отца человека более расслабленного, он подпевал этим песням, пропитанным женственностью, и Ифемелу виновато воображала, как отец женат на Оньеке Онвену, а не на ее матери. Приветствуя мать Обинзе словами «Добрый вечер, ма», Ифемелу почти готова была, что та запоет в ответ — голосом столь же несравненным, как у Оньеки Онвену. Но голос оказался низким, глухим.

— До чего красивое у тебя имя. Ифемелунамма, — сказала она.

Ифемелу несколько секунд стояла язык проглотив.

— Спасибо, ма.

— Переведи, — сказала она.

— Перевести?

— Да, как бы ты перевела свое имя? Обинзе говорил тебе, что я немного перевожу? С французского. Я преподаю литературу — не английскую, между прочим, а другие литературы на английском, а переводы — это у меня увлечение. Так вот, твое имя в переводе с игбо на английский означает примерно «Сделано в славные времена» или «Сделанное красиво» — или как ты думаешь?

Ифемелу думать не могла. Было в этой женщине что-то, понуждавшее Ифемелу говорить что-нибудь умное, а в голове — пусто.

— Мама, она пришла с тобой познакомиться, а не переводить свое имя, — сказал Обинзе с шутливым отчаянием.

— У нас есть что-нибудь попить для гостьи? Ты суп вынул из морозилки? Пойдемте в кухню, — сказала мама. Она протянула руку и извлекла какую-то пылинку у него из волос, а затем отвесила ему легкий подзатыльник. От их привольной игривой манеры общения Ифемелу стало неловко. Все между ними было свободно, без страха последствий, совсем не такие у нее отношения с родителями.

Они готовили вместе: мама помешивала суп, Обинзе делал гарри,[55] а Ифемелу подпирала стенку, потягивая колу. Она предложила помочь, но мама сказала:

— Нет, дорогая моя, может, в следующий раз, — словно не позволяла кому попало помогать на ее кухне. Она была милой и откровенной, даже радушной, но имелась в ней некая закрытость, нежелание обнажаться перед миром — то же и в Обинзе. Она научила сына уметь уютно пребывать внутри себя самого даже в толпе. — Какие у тебя любимые романы, Ифемелунамма? — спросила мама. — Обинзе читает сплошь американские, знаешь, да? Надеюсь, ты не такая опрометчивая.

— Мамочка, ты просто пытаешься заставить меня полюбить эту книгу. — Он махнул рукой на лежавшее на столе издание — «Суть дела» Грэма Грина.[56] — Моя мама перечитывает эту книгу дважды в год. Не знаю почему, — обратился он к Ифемелу.

— Это мудрая книга. Истории человеческих жизней лишь тогда имеют значение, когда выдерживают проверку временем. Американские книжки, которые ты читаешь, — они легковесные. — Обернулась к Ифемелу: — Этот юноша слишком влюблен в Америку.

— Я читаю американские книжки, потому что за Америкой будущее, мамочка. И не забывай: твой супруг получил там образование.

— В те поры в Америку ездили учиться одни болваны. Считалось, что американские университеты на том же уровне, что британские старшие классы. Я того мужчину изрядно пообтесала, с тех пор как мы поженились.

— И несмотря на это ты оставляла свои вещи у него в квартире, чтобы отвадить других девушек?

— Я тебе говорила пропускать мимо ушей, что тебе там твой дядя плетет.

Ифемелу слушала завороженно. Мать Обинзе, ее прекрасное лицо, ее ученость, белый фартук в кухне — ничего общего ни с одной известной Ифемелу матерью. По сравнению с ней ее отец — неуч, со всеми его чересчур громоздкими словами, а мама — мелкая провинциалка.

— Руки можешь помыть над раковиной, — сказала ей мама Обинзе. — Кажется, вода еще есть.

Все сели за обеденный стол, поели гарри с супом, Ифемелу изо всех сил старалась, следуя заветам тети Уджу, «быть собой», хотя все еще не понимала, что это «собой» означает. Она казалась себе недостойной, не способной проникнуться вместе с Обинзе и его матерью духом этого дома.

— Суп очень славный, ма, — сказала она вежливо.

— О, это Обинзе готовил, — сказала мама. — Он тебе говорил, что умеет готовить?

— Да, но я не думала, что он способен сварить суп, ма, — отозвалась Ифемелу.

Обинзе ухмылялся.

— А ты дома готовишь? — спросила мама.

Ифемелу хотела соврать, сказать, что готовит и любит это занятие, но вспомнила слова тети Уджу.

— Нет, ма, — выговорила она. — Мне не нравится готовить. Я бы «Индоми»[57] ела круглосуточно.

Мама рассмеялась, словно очарованная прямотой Ифемелу, и, когда смеялась, походила на Обинзе, только лицом помягче. Ифемелу ела поданное медленно, размышляя, как желала бы остаться тут с ними, в этом их обаянии, навеки.