В тени побед. Немецкий хирург на Восточном фронте. 1941-1943 - Ханс Киллиан

Быстрый осмотр в Освее. Крайняя необходимость привела меня в полевой госпиталь в Троице-Хлавицах. Местечко под названием Троице-Хлавицы, которое солдаты прозвали «доппельнаме»,[6] расположено на дороге, ведущей в город Холм, где прорывается вперед ударное звено нашей армии. Дивизии прокладывают себе путь через необъятные лесные просторы. Повсюду болотистые чащи. Никому не известно, что нас здесь ждет.

Погода сегодня великолепная. Мы с Густелем едем по главной дороге. И под вечер добираемся до небольшого лагеря посреди леса.

Переполненный лазарет лихорадит. С ближней линии фронта непрестанно подвозят новых раненых. Несколько секунд я наблюдаю за работой хирургов в операционной. И вдруг замечаю, что один хирург, худощавый северянин, страшно мучается. Он мертвенно-бледен, то и дело прерывает работу. Весь лоб в испарине. Я незаметно привожу себя в порядок и подстраиваюсь к нему.

– Доктор, ступайте отдохните, я продолжу операцию, – говорю я потихоньку.

С благодарностью он смотрит на меня, затем пулей мчится в туалет. Все та же история.

До полуночи оперируем без перерыва. Долгожданная пауза. На рассвете подвозят еще пятьдесят раненых. Под Холмом наша армия переходит к обороне и по обеим сторонам ударного клина укрепляет защиту, чтобы отгородить опасную болотистую местность. Расстояние между нашими соседями справа и слева составляет теперь около семидесяти километров. Это не слишком успокаивает. Похоже, такие пустяки в армии уже никого не беспокоят. Какая разница по сравнению с тем, что было раньше!

Все следующее утро мы посвящаем переломам; с ними дело обстоит из рук вон плохо. Это просто счастье, что я захватил с собой натяжные тросы и скобы Киршнера в достаточном количестве. Теперь, на примере пятнадцати переломов бедра и голени, можно продемонстрировать, как работает моя техника для иммобилизации и вытяжения конечностей. Кроме того, по быстрому улучшению общего состояния, нормализации температуры, исчезновению болей младшие коллеги могут убедиться в благотворном воздействии правильного вправления костей.

Вечером мы с одним врачом ускользаем ото всех в небольшую деревушку, где находится великолепная церковь. Уже издали сквозь ветви деревьев мелькают ее охристые стены. Мы заходим внутрь и замираем в безмолвии, пораженные великолепием алтаря, богато украшенного позолоченной резьбой, и бесчисленными иконами, выполненными в стиле новгородской школы. Все росписи сделаны в XIII–XIV веках. На прекрасных деревянных картинах изображен труд монахов, библейские сцены в своеобразных насыщенных тонах: коричнево-желтом, оливково-зеленом, красном и черном… Можно увидеть и примитивные изображения, символы веры и глубокой мистики. Эти образы напоминают мозаику Равенны.[7]

Мои пальцы скользят по обломку позолоченного изразца, на обратной стороне которого еще можно различить и нащупать борозды, оставшиеся от инструмента скульптора. Церковь опустела, двери распахнуты настежь, окна заколочены, многие ценные иконы уже наверняка украдены.

Воскресное утро. На рассвете под открытым небом в полевых условиях начинается богослужение. Плотными рядами земляки обступают молодого священника, читающего проповедь. Внезапно из лесной чащи появляются мужчины и женщины, неся на руках малых детей. Медленно и робко, оглядываясь по сторонам, они подходят и останавливаются в ожидании окончания молитвы. Затем один из них приближается к священнику и знаком показывает, что просит окрестить детей. Матушки сразу же подлетают ближе. Священник благословляет их и малышей. Затем крестит детей, которых здесь больше сотни. Без единого слова мы наблюдаем за этой сценой до самого конца.

Бесшумно, так же как и появились, деревенские снова исчезают в дремучем лесу. Военные молча расходятся.

10 августа. Приказано немедленно отправляться в Новоржев. Новоржев – небольшая, полуразрушенная деревушка с дворянской усадьбой, напоминающей дворец, но с совершенно запущенным садом. От величественных зданий остались одни руины, следы великой революции.

Здесь размещается медико-санитарная часть обаятельного и энергичного старшего полкового врача Ранка, которого я знаю еще с мирного времени. Еще тогда я отмечал его отзывчивый характер, элегантные манеры, но вместе с тем – резкие перепады настроения. После несерьезной, вздорной болтовни о полном реформировании всего медицинского обслуживания – конечно, мы все сделали бы намного лучше – Ранк удаляется к себе в палатку. Три дня он никому не показывается на глаза. Может, что-то случилось?

В сопровождении другого хирурга, шваба, со слабыми признаками базедовой болезни на лице, я совершаю осмотр. Мы переходим от одного солдата к другому. Я все время стараюсь разговорить раненых, чтобы вывести их из состояния подавленности. Потеря индивидуальности во время страданий – вещь просто невыносимая.

Вдруг коллега докладывает мне о загадочном случае. Один раненый уже больше восьми недель мучается от весьма странных, чрезвычайно болезненных мышечных спазмов и судорог в левой стопе и голени, где у него хорошо залеченная, большая поверхностная рана. Доктор не может объяснить этого состояния, поскольку рана выглядит безупречно.

– Понятия не имею, что с ним! Парень просто симулирует. Постоянно скулит, мечется и жалуется. Ночью не дает заснуть другим раненым.

Меня ведут в небольшую комнату. Человек, лежащий передо мной на кровати, видимо, испытывает мучительную боль, хотя и не жалуется. Лицо перекошено, раненая нога покоится на шине. Повязку снимают. При этом солдат слегка выпрямляется, затем тотчас же поворачивается на бок и от боли скрипит зубами.

Доктор обращается к нему:

– Расскажите профессору, на что вы жалуетесь. Собравшись с духом, он произносит:

– Мышцы стопы и икры сводит так, что я даже спать не могу. Это продолжается вот уже восемь недель, и становится все хуже. Я не знаю, что мне делать, господин врач. Больше не могу выносить эту боль.

Странно! Коллега не верит парню не без оснований, так как большая поверхностная рана и правда в очень хорошем состоянии. У раненого уже несколько недель нет никакой температуры.

Однако у меня не создается впечатления, что парень симулирует или преувеличивает. Боль отчетливо врезалась в его черты. А почему левую ногу так странно сводит судорогами, почему стопа выворачивается? Ощупывая голень, чувствую, что мышцы и в самом деле напряжены, а поврежденная нога лежит в зафиксированном положении. Но ведь ничего не заметно – ничего! Внезапно в голову приходит роковая мысль. Не об этом ли человеке мне рассказывал Форстер, случайно видевший его?

– Послушай, приятель, – я начинаю осторожно задавать вопросы, – тебе легко глотать, когда ты пьешь или ешь? А говорить не трудно? Рот открывается как обычно или нет?