Небо повсюду - Дженди Нельсон

(Найдено на ветке дерева за школой Кловера)

В дверь звонит Джо Фонтейн. Я лежу с открытыми глазами и мечтаю переехать в Антарктиду, чтобы сбежать от всей этой неразберихи с Тоби. Я приподнимаюсь на локте и заглядываю в окно, в ранний жесткий свет.

Джо будит нас. Вот уже полторы недели, со времени его первого визита, он приходит на рассвете со своей гитарой, пакетом шоколадных круассанов из пекарни и парой дохлых жуков для дядюшки Бига. Если мы еще спим, он входит в дом, заваривает кофе (густой, как смола) и сидит за кухонным столом, меланхолично перебирая струны. Иногда он спрашивает, не хочу ли я помузицировать, и я отвечаю «нет», и он говорит «ладно». Вежливая ничья. Он больше не упоминал Рейчел, ну и отлично.

Самое странное в этом всем то, что никому из нас это не кажется странным. Даже дядюшка, который никогда не был жаворонком, топает вниз по лестнице, приветствует Джо энергичным шлепком по спине, проверяет пирамиды (Джо уже проверил их до него) и продолжает разговор, начатый предыдущим утром. В данный момент их общий obsession du jour — это взрывающиеся торты.

Дядя слышал, что одна женщина из Айдахо готовила мужу торт на день рождения, когда внезапно загорелась мука. Стояла засуха, и в воздухе буквально искрило электричеством. Женщину окружило облако муки, из-за статики в ее пальцах вспыхнула искра, и случился взрыв. Случайная мучная бомба! Теперь дядюшка уговаривает Джо поставить совместный эксперимент во имя науки. По очевидным причинам мы с бабулей резко против такого плана. «Хватит нам катастроф», – решительно заявила вчера бабуля. Думаю, что дядя обкурился до того, что мысль о взрывающемся торте стала для него куда смешнее и привлекательнее, чем должна быть. Но вот что непонятно, так это почему Джо полностью разделяет его энтузиазм.

Сегодня воскресенье, и через несколько часов мне пора отправляться на работу. Когда я добираюсь на кухню, там стоит суматоха.

– Доброе утро, Джон Леннон, – приветствует меня Джо, поднимая взгляд от гитары и одаривая меня такой сногсшибательной улыбкой, что я думаю «ну и зачем я обжимаюсь с Тоби, Бейлиным Тоби?» Я улыбаюсь в ответ этому о-святые-лошади-очешуительному Джо Фонтейну, который, судя по всему, поселился у нас на кухне. Все так запутано. Мальчик, который должен меня целовать, ведет себя по-братски, а тот, кто должен быть мне братом, целует. Фигня какая-то.

– Привет, Джон Леннон, – повторяет за ним бабуля.

Ну и дела… Это что, эпидемия?

– Только Джо разрешается меня так называть, – ворчу я.

– Джон Леннон! – Дядюшка влетает на кухню, сгребает меня в охапку и проводит в танце от угла до угла. – Как поживает моя девочка?

– Почему у всех такое хорошее настроение? – Я чувствую себя Скруджем.

– У меня нехорошее настроение, – улыбается во весь рот бабуля, косясь на Джо. Волосы у нее сухие. Никаких горестных душей сегодня утром. Впервые. – Ночью мне в голову пришла интересная мысль. Сюрприз.

Джо с дядюшкой смотрят на меня и пожимают плечами. Бабулины идеи иногда даже чудней, чем у дяди, но вряд ли на сей раз это будет что-то связанное с некромантией или взрывами.

– Мы тоже не в курсе, душенька, – ревет дядя баритоном, совершенно не подходящим для восьми утра. – Переходим к другим свежим новостям. Сегодня Джо осенило: он поставил цветок Ленни под одну из пирамид. Поверить не могу, что сам до этого не додумался!

Дядя смотрит на Джо с отцовской гордостью, не в силах сдержать волнения. Как это у Джо получилось так быстро к нам втереться? Может, потому, что он никогда не знал ее, не помнит о ней, он – часть мира, в котором нет сердечной боли…

У меня звонит телефон. Я смотрю на экран: это Тоби. Я дожидаюсь автоответчика и чувствую себя худшим человеком на свете. Само его имя напоминает мне о прошлой ночи, и желудок у меня сводит спазмами. Как я допустила это?

Я поднимаю взгляд. Все смотрят на меня, недоумевая, почему я не ответила на звонок. Мне приходится уйти с кухни.

– Хочешь поиграть, Джо? – спрашиваю я, поднимаясь по ступенькам за кларнетом.

– Ни хрена себе, – доносится в ответ. Дальше следуют извинения перед бабулей и дядей Бигом.

Оказавшись на крыльце, я командую:

– Ты начинай, а я присоединюсь.

Джо кивает и берет несколько мелодичных, негромких аккордов в соль-миноре. Но я слишком расстроена для мелодичности, слишком расстроена для негромких звуков. Не могу выкинуть из головы звонок Тоби и его поцелуи. Не могу забыть картонные коробки, неиспользованные духи, закладку, которая никогда не сдвинется с места, и статую святого Антония, которая как раз движется. Не могу не думать о том, что Бейли в одиннадцать лет не нарисовала себя вместе с семьей, и внезапно мне становится так грустно, что я забываю про музыку. Забываю даже, что Джо находится рядом.

Я думаю о всем том, чего не говорила со смерти Бейли. О тех словах, что хранятся у меня в сердце, в нашей оранжевой спальне, обо всех словах в целом мире, которые остаются несказанными после чьей-нибудь смерти, потому что они слишком печальные, слишком яростные, слишком отчаянные, в них слишком много опустошенности и вины, чтобы выйти наружу. Все эти слова текут во мне безумной рекой. Я со всей силой втягиваю воздух – так, что никому в Кловере больше не остается, – и выдуваю его из кларнета одной сумасшедшей блеющей нотой, как тайфун. Не думаю, чтобы этот инструмент когда-либо издавал такой жуткий звук, но я не могу остановиться. Из раструба вываливаются годы: вот мы с Бейли купаемся в реке, в океане, вот мы уютно устроились в нашей комнате, на задних сиденьях машин, в ванне, мы бежим через лес, через дни, ночи, месяцы и годы без мамы. Я разбиваю окна, проношусь сквозь стены, сжигаю прошлое, отталкиваю Тоби, беру это идиотское растение-Ленни и швыряю его в море…

Я открываю глаза. Джо таращится на меня в изумлении. Лают соседские собаки.

– Bay. В следующий раз ты играй первой.

(Написано на смятом клочке какого-то документа, найденного по дороге на перевал)

Возвращаясь с работы, я мечтаю о том, чтобы у меня прямо сейчас оказался в руках кларнет. Я бы пошла прямиком в лес, туда, где никто не услышит, и снова ударила бы в грязь лицом, совсем как утром. Не играй на инструменте, играй музыку, всегда говорила мне Маргарет. И мистер Джеймс: Пусть инструмент играет тебя. До сегодняшнего дня я не понимала, о чем они. Мне всегда казалось, что музыка скрыта внутри кларнета, а не внутри меня. Но что если музыка убегает, когда разбивается сердце?

Я сворачиваю на нашу улицу и вижу, как дядюшка Биг идет с книгой по дороге, задевая одной ногой за другую и приветствуя по пути любимые деревья. Ничего необычного, за исключением летающих фруктов. Каждый год выпадает несколько недель, когда, если позволяют обстоятельства (ветра дуют с правильной силой и плоды вырастают особенно крупные), сливовые деревья возле нашего дома проникаются ненавистью к человечеству и начинают в нас пуляться плодами.