Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

Одни считали его безвольным, ограниченным, ничтожным. Другие — ровным, благожелательным, учтивым, благоразумным. Словом, что ни человек — то какое-то особое мнение.

Но, поскольку речь идет о материалах судебного дела, которыми располагал Соколов, то попытаюсь разыскать некоторые оценки в этих материалах.

Князь Г.Е. Львов (июль 1920 года):

«Мне, как общественному деятелю, приходилось иметь общение с Императором, беседовать с ним, делать ему доклады. Учитывая мои личные впечатления в результате этого общения на протяжении многих лет и события жизни государства, я так себе представляю его личность. Он был человек не глупый, даже, быть может, более в этом отношении одаренный, чем многие другие люди; безусловно хитрый, весьма скрытный, в высшей степени сдержанный и молчаливый; не без лукавства „в византийском духе“. По духу это был безусловный самодержец, питавший, вероятно, в глубине этой мысли идею мистицизма. У него были прекрасные глаза, приятный голос, мягкие манеры…» Нарисован действительно сложный, поистине «византийский» характер. Львов подкрепляет свои наблюдения и выводы довольно примечательными примерами, с которыми читатель сам сможет ознакомиться. «Если Вы обратитесь к изучению многих таких фактов Императора Николая II, которые предшествовали созванию первой Думы, — говорил Львов, — вы увидите в них одну и ту же черту: недоговоренности. Они о чем-то трактуют, рассуждают, но ничего реального, осязаемого не устанавливают… У него в этом отношении вырабатывалась определенная манера „поддакивания“. Он соглашался, говорил „да“, но в глубине у него была иная мысль: не знаю, как поступлю».

Оценки, данные Львовым Николаю II, столь же противоречивы, насколько непредсказуемыми были решения царя. Так, Львов, с одной стороны, ярко и убедительно «рисуя византийский коварный портрет» бывшего государя, с другой — заявляет, что это был… «безвольный человек». Конечно, заявлять так у князя имелось немало оснований, поскольку Николай II давал множество поводов судить о нем как о «послушном правителе», «игрушке» в более сильных руках и т. п. И все же есть вполне достаточно фактов для иного предположения: «безволие» — это была ширма, это было оружие из все того же «византийского» арсенала. Ведь не зря князь Львов, по всей видимости, невольно, но объективно поставил на первый план — безусловную хитрость, устоявшуюся скрытность, в «высшей степени» сдержанность и молчаливость, самодержавное лукавство. Именно на эти качества обращали главное внимание и другие свидетели Соколова.

А.Ф. Керенский (август 1920 года):

«Он был человек очень ушедший в себя, скрытный, недоверчивый к людям и бесконечно их презиравший; человек ограниченный, неинтеллигентный, но с каким-то чутьем жизни и людей». Оценка, как видим, во многом совпадает с мнением Львова и вместе с тем разнится кое в чем с ним. Еще большее несовпадение с высказыванием, уже приводившимся здесь, бывшего царского Председателя Совета Министров Коковцова, считавшего, что Николай II «не знает ни людей, ни дел, ни жизни».

Впрочем, у того же Коковцова есть и другое наблюдение за двуличным поведением царя в отношении к не менее непостоянным в словах и поступках членам Государственного Совета. Со слов «близкого друга», Коковцов, давно не видевший царя после своей отставки с поста Председателя Совета Министров, был огорчен «глухим голосом, впалыми щеками и взглядом недобрым» Николая II. Еще большее беспокойство у Коковцова якобы вызывало недоразумение между царем и правительством. Обычно сдержанный в публичных высказываниях на этот счет, царь в узком кругу высказывал недовольство Государственным Советом, говорил о его членах с раздражением.[40]

Именно в отношении к представителям «бумажной демократии» — членам различных «советов» и «дум», которых он презирал и ненавидел, поскольку должен был с ними вынужденно, пусть и частично, но все же делиться властью, — именно по отношению к этому «сословию-злословию» и проявлялось главным образом «византийское коварство помазанника божьего». С одной стороны, он не любил тех, кто пользовался авторитетом, кто старался вести себя независимо, насколько это позволяло делать взаимоотношение с царем, и подрывал, по его мнению, основы самодержавия. К примеру, откровенно резко и даже агрессивно, опять же неофициально, он воспринимал деятельность Председателя Совета Министров СЮ. Витте, а также его самого. Смерть Витте явилась для него даже облегчением. В этот день, 28 февраля 1915 года, Николай II уезжал в ставку. И в этот же день он писал жене, что, хотя ему грустно покидать ее, Александру Федоровну, и детей, все же на этот раз уезжает «с таким спокойствием в душе…». Удивляясь неожиданному своему спокойствию, он не скрывает, что одной из причин такого состояния может быть газета, «которую Бьюкенен дал… о смерти Витте».[41]Еще более определенно по этому поводу он высказался в разговоре с французским послом: «Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением, я увидел в ней знак божий (?)».[42]Вместе с тем он терпел тех, кто, вопреки суетности Витте, известного творца русской Конституции, и других подобных ему «либералов» и «демократов», признавал безоговорочность самодержавной власти русского царя. Одним из таких сторонников неограниченной монархии, ставшим «особой, приближенной к императору», был министр внутренних дел (1912–1915 годы) Н.А. Маклаков. Это он, потакая «помазаннику божьему» в его «византийском коварстве», предлагал Николаю II осуществить «государственный переворот» в декабре 1916 года, т. е. разогнать Государственную Думу. Подобные советы выдвигались им еще раньше, в октябре 1913 года. Причем они горячо приветствовались Николаем II. Более того, на этот счет имелись специальные «бланковые указы» царя с его предварительной подписью и пустым местом для даты, которая должна была быть внесена то ли Маклаковым, то ли другим министром в день роспуска Думы или, в крайнем случае, созыва новой, более «удобной» и «сговорчивой». Показательным является письмо Николая II Маклакову от 18 октября 1913 года:

«Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Госуд. Думы, в силу которой если Дума не согласится с изменениями Госуд. Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это, при отсутствии у нас Конституции, есть полная бессмыслица!

Представление на выбор и утверждение государя мнений, и большинства и меньшинства, будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и при том в русском духе».[43]

Нет, Николай II не был безвольным. «Поддакивание», о чем говорил Коковцов, — это скорее всего не подлаживание под чье-либо мнение, а усыпление бдительности настойчивого просителя или советчика, попытка отвязаться, а еще чаще — метод оттачивания своей тайной идеи. Кроме того, большинство «советчиков», в первую очередь наиболее настойчивые, беспокойные, а значит, «опасные для самодержавия», со временем устранялись, изолировались, предавались осмеянию или даже уничтожались. Нельзя, к примеру, упорно отрицать версию причастности Николая II к убийству Григория Распутина, поскольку тот превращался в посредника между богом и царем, чего «помазанник божий» допустить не мог. Также нельзя отвергать и того, что тот же Григорий, как и другие «советчики», состоял при царском дворе в качестве громоотвода от дворянского и общенародного гнева, готовился на роль «козла отпущения» в случае крайней необходимости, которую нетрудно было предвидеть. Как бы там ни говорили иные современники Николая II о его безразличии к царской власти накануне Февральской революции, о легкости, с какой он якобы отказался от прав на престол, большинство фактов и его поступков скорее утверждают в обратном: царские привилегии были в его жизни бастионом, и он цеплялся за последний камушек этого бастиона. Как последовательный монархист, олицетворявший, по его представлению, божью волю быть монархом, Николай II непреклонно придерживался одного из самых основных правил, утвердившегося задолго до его царствования, которое довольно метко сформулировал известный историк К.Д. Кавелин. «Всякие ограничения верховной власти в России, — писал он в 1877 году, — кроме идущих от нее самой, были бы невозможны, и потому, как иллюзия и самообольщение, положительно вредны».[44]