Город Солнца. Сердце мглы - Евгений Рудашевский

Изредка проводнику удавалось поймать в силок крикливого тукана – птицу в целом невзрачную, темнокрылую, но будто для карнавала украшенную бутафорским, непропорционально громоздким жёлтым клювом, белым нагрудником и очками с ярко-оранжевой оправой и голубыми линзами. Туканы, как и большинство птиц в джунглях, издавали неприятные звуки – не то гортанное кваканье, не то хрюканье, – были подвижны, любопытны, однако в силок, даже с фруктовой привадой, наступали неохотно. Мясо их, тушёное или жареное, Максиму не нравилось, и оставалось верить Мардену на слово, что в июне-июле, в период затяжной линьки, туканы становятся лучшим из блюд в местных лесах.

– Он ждёт.

Шёпот, раздавшийся над ухом, заставил вздрогнуть. Марден отправлял Лучо на поиски Максима, стоило тому замешкаться в отлучке, и каждый раз мальчику удавалось до того бесшумно подкрасться со спины, что, кажется, не услышал бы самый чуткий из диких зверей.

– Сейчас. – Максим не спеша поднялся с земли.

Ходил на разведку осмотреть границы разбитого Скоробогатовым лагеря, а на обратном пути нарочно задержался «поговорить с отцом». После ночи, проведённой в Пасти каймана, примирился с его голосом. Он спас Максима от смерти. Когда Максим терял сознание, отец взывал к нему – утешал, ругал – и заставлял очнуться. Говорил, что умереть легко. Напоминал, что мама и Шмелёвы в опасности. Повторял однажды данную Максимом клятву поквитаться с Шахбаном. Приказывал сопротивляться. «Если суждено умереть – умри. Но в джунглях не умирают лёжа. В джунглях умирают стоя на ногах, отдав все силы и упав замертво». И Максим, разрывая грудь стоном, заставлял себя выпрямиться – прижимаясь к шипастому стволу дерева, расцарапывая и без того изодранную спину, но поднимая голову над прибывавшей водой.

– Ждёт, – сдержанно повторил Лучо.

– Идём, – кивнул Максим.

– Лучше не трогать. – Лучо пальцем указал на левую руку Максима. По-английски он, обученный проводником, говорил неплохо, но изъяснялся всегда просто.

Максим, растерянно взглянув на руку, увидел на запястье продолговатый тёмно-бурый катышек. Не сразу понял, откуда тот взялся, и попытался его смахнуть. Катышек не отставал. Наконец Максим сообразил, что это пиявка. Хотел было сдёрнуть её, но, посмотрев на Лучо, не стал. Кивнул, промолвил:

– Ты прав, лучше не трогать.

Ранка начнёт кровоточить и не закроется ещё с полчаса, перепачкает одежду, а главное, придётся извести на неё драгоценные капли хлоргексидина или добрую щепоть соли. Максим согласился потерпеть до бивака и там прижечь пиявку угольком из костра. Знал, что Марден встретит его насмешками, наверняка расскажет очередную историю вроде той, что он рассказывал в прошлый раз о знакомом проводнике, погибшем в паре километров от Науты. Тот проводник на ночь напился из затхлой речушки, а к утру задохнулся из-за горсти пиявок – они изнутри присосались к горлу и, разбухнув от крови, напрочь его закупорили. У Мардена находилась история на любой случай, и по сравнению с другими эта звучала вполне правдоподобно.

Наскоро осмотрев и ощупав себя, Максим насчитал с десяток катышков, побольше и поменьше. Под коленями, на боках, на шее, за ушами. Пиявкам хватило получаса, чтобы облепить его тело.

Возвращаясь вслед за Лучо на бивак, Максим на ходу достал из кармана последнюю из перехваченных записок мамы. За последние две недели Лучо и Максим не упустили ни одной: поначалу подолгу рыскали по следам снявшегося лагеря, а под конец наловчились находить тайник сразу – мама умудрялась сунуть записку под остывшие угли кострища или в ближайшее дупло, обязательно отметив его сорванным бутоном орхидеи. Для надёжности прятала сложенную в несколько раз и испещрённую мелкими буквами бумажку в конверт из залубеневших банановых листьев. Максим радовался пронырливости Лучо, обнаружившего первую из записок.

Проведя пальцем по зашифрованным строкам, Максим кивнул собственным мыслям: у него осталось ровно два дня. Точнее, две ночи. Дальше всё осложнится – любые попытки вызволить Шмелёвых и маму придётся делать вслепую, рискуя нарваться на охранявших лагерь агуаруна или, того хуже, на людей Скоробогатова, вроде Шахбана или Баникантхи. «Хорошо, если Марден поможет». – «Ты справишься и без него». – «Справлюсь. Но помощь не помешает». – «У тебя есть Лучо. Он точно пойдёт». – «Лучо пойдёт, да. Но я не хочу, чтобы он рисковал». – «Он сделал выбор в ту минуту, когда последовал за Марденом в джунгли. Не смотри, что ему одиннадцать. У мальчика была непростая жизнь, и она научила его самостоятельности. Не унижай Лучо сомневаясь в нём».

Максим взглянул на мальчика. Одетый в спортивные штаны с дешёвыми нашивками на карманах, потёртую толстовку «Адидас», взятую ему размера на два больше, чем требовалось, он вёл себя так, словно вышел из дома прогуляться с друзьями или сбегать до ближайшего рынка за покупками. Шёл легко, спрятав руки поглубже в рукава, и не поворачивался, даже заслышав за соседними деревьями бормотание, похожее на человеческую речь, но в действительности издаваемое кем-то из диких зверей. Заброшенный в дождливую глубь однообразной сельвы, Лучо не казался потерянным или напуганным. О трудностях пройденного пути говорили только грязная повязка, прикрывавшая его лицо от шеи до глаз, надорванный в нескольких местах капюшон и засохшие разводы ила на лбу – лучшая защита от досаждавших на болоте москитов.

Максим выглядел не лучше, правда, ходил в брюках поновее и покрепче, к тому же вместо обычной толстовки носил прорезиненную штормовку. Эти и другие вещи из тех, что уместились в рюкзак, Марден прикупил ему в Икитосе незадолго до начала экспедиции. Сам Максим, тогда уже вставший на ноги, предпочитал не показываться в городе.

Втроём они время от времени устраивали подобие стирки, переодевались в относительно чистые вещи, а постиранные сушили над костром, штопали. С тщанием заботились о рюкзаках, подшивая лямки, и сапогах, вычищая их перед сном даже в те дни, когда от усталости умудрялись задремать сидя в гамаке со снятым сапогом в руках.

Максим, едва поспевая за шустрым Лучо, готовился к разговору с Марденом и злился, понимая, что нормально поговорить им помешают лягушки и жабы. В укромном и потому зловонном местечке, которое проводник выбрал под бивак, их гомон порой накатывал столь оглушающей волной, что не удавалось расслышать друг друга и с двух метров. Людям Скоробогатова повезло больше. Они разбили лагерь на сухом возвышении, лишённом топей и болотистых разливов. Экспедиция Аркадия Ивановича достигла последней отметки из тех, что были нанесены на спину Инти-Виракочи, и Максим ждал возможности организовать побег. Лишь сомневался, согласятся ли бежать Никита Покачалов и Зои. Не находил удобного случая и надеялся, что в Городе Солнца, на руинах которого люди Скоробогатова займутся своими делами и потому ослабят надзор за пленниками, сможет хотя бы переговорить с мамой или Шмелёвыми. Вот только никаких руин поблизости не оказалось.

Карта привела Аркадия Ивановича к четырём глыбам сероватого базальта, похожим на Ланзон из храмового тоннеля Чавин-де-Уантара, – клинообразным истуканам метров пять в высоту и не меньше четырёх метров в обхвате, усыпанным выщербинами, частично сколотым, но в остальном сохранившимся в целости. Максиму сразу вспомнились слова Димы о том, как в обагрённом человеческой кровью Ланзоне просыпался ягуароподобный бог Солнца. «Чавин верили, что в каждом из нас заложено божественное всезнание, и его можно высвободить, лишив человека жизни и заставив его кровь, пока она не остыла, говорить». Впрочем, Максим не сомневался, что базальтовые истуканы появились тут через десятки веков после смерти последнего из чавинцев, а значит, прямого отношения к ним не имели.