Итак, вас публично опозорили. Как незнакомцы из социальных сетей превращаются в палачей - Джон Ронсон

«Тот факт, что она была пиар-директором, стал вишенкой на торте, – написал он мне. – Очень приятно иметь возможность сказать: “Ну что ж, сделаем так, чтобы на этот раз расистский твит влиятельного сотрудника “Ай-Эй-Си” имел какие-то последствия”. Так оно и случилось. Я бы сделал это снова».

Сэм Биддл считал, что травля Жюстин была обоснованной, поскольку она расистка, а атака на нее – показательный акт. Люди свергали члена медиа-элиты, продолжая традиции борьбы за гражданские права, начавшейся с Розы Паркс[24]: молчавшие ранее аутсайдеры пристыдили властную расистку и заставили ее сдаться. Но я видел это иначе. Если удар по Жюстин Сакко и был показательной поркой – а мне так не казалось, учитывая, что она была никому не известной пиарщицей со 170 фолловерами в Твиттере, – ее продолжили добивать даже после того, как она упала на землю. Наказание Джоны Лерера тоже не было показательным – явно не в тот момент, когда он молил о прощении, стоя перед живой лентой Твиттера на гигантском экране.

Жизнь разрушена. И ради чего – ради драмы в соцсети? Люди естественным образом предрасположены плестись вперед, пока не останавливаются, состарившись. Но появление социальных сетей разбило сцену для постоянных, созданных искусственно драм. Каждый день на ней появляется новый человек – в роли блистательного героя или отвратительного мерзавца. Все это происходит очень стремительно – и не имеет ничего общего с тем, какие люди на самом деле. Что за чувство охватывает нас в такие моменты? Какая для нас в этом польза?

Сэм Биддл тоже явно был ошарашен – как когда стреляешь из пистолета, и его отдача заставляет резко отшатнуться назад. Он сказал, что «удивился», узнав, сколь быстро была сокрушена Жюстин: «Я никогда не просыпаюсь в надежде стать причиной чьего-то увольнения к концу дня – и уж точно не в надежде разрушить чью-то жизнь». Тем не менее, гласила концовка его письма, у него такое чувство, что с ней «в итоге все будет нормально, если еще не. У людей слишком короткая продолжительность концентрации внимания. Сегодня они будут сходить с ума из-за чего-то еще».

* * *

Когда Жюстин покинула меня, отправившись в свой кабинет за вещами, она добралась лишь до лобби здания, где упала на пол, заливаясь слезами. Позднее мы поговорили еще раз. Я пересказал ей слова Сэма Биддла – о том, что с ней, скорее всего, уже все в порядке. Я был уверен, что это не преднамеренное бахвальство. Он был таким же, как и все участвующие в групповой онлайн-травле. Кто захочет узнать правду? Чем бы ни было это приятное чувство, охватывающее нас, – групповое безумие или что-то еще, – никто не хочет спугнуть его, столкнувшись лицом к лицу с тем фактом, что у всего своя цена.

– Ну, я не в порядке, – сказала Жюстин. – Мне очень плохо. У меня была отличная карьера, я обожала свою работу, и у меня ее отобрали, причем с большой помпой. Всех вокруг осчастливила эта новость. В первые двадцать четыре часа я выплакала все свое тело. Это невероятно травматическое переживание. Ты не спишь. Ты просыпаешься посреди ночи, забывая, где ты есть. Ты внезапно перестаешь понимать, чем тебе вообще заниматься. У тебя нет графика. Нет… – она сделала паузу, – … цели. Мне тридцать лет. У меня была отличная карьера. Если я не придумаю какой-то план, если не начну маленькими шагами возвращать свою личность и на ежедневной основе напоминать себе, кто я такая, я могу и потерять себя. Я одинока. Так что не то чтобы у меня была возможность ходить на свидания, потому что мы гуглим всех своих потенциальных партнеров. Значит, у меня отобрали и это. И как мне знакомиться с новыми людьми? Что они подумают обо мне?

Она спросила меня, кто еще станет героем моей книги о публично униженных людях.

– На данный момент есть еще Джона Лерер, – сказал я.

– Как у него дела? – спросила она меня.

– Думаю, довольно паршиво, – ответил я.

– «Паршиво» в каком смысле?

Она выглядела озабоченной – думаю, больше ее волновало то, что мои слова скажут о ее собственном будущем, чем о будущем Джоны.

– Мне кажется, он сломался, – сказал я.

– Что вы имеете в виду под «кажется, сломался»? – уточнила Жюстин.

– Думаю, он сломался, а люди считают, что это бесстыдство, – сказал я.

Люди и впрямь стремились представить Джону бессовестным, полностью лишенным этого качества, словно он был не совсем человеком, а лишь чем-то принявшим человеческое обличие. Полагаю, нет ничего удивительного в том, что мы чувствуем необходимость дегуманизировать персону, которой делаем больно, – до, после или во время причинения этой боли. Однако же это всегда удивительно. В психологии такое явление называется «когнитивный диссонанс». Суть в том, что, придерживаясь сразу двух противоречащих друг другу позиций, можно ощутить стресс и боль (например, идея раз – что ты хороший человек, идея два – что ты только что сломал другому человеку жизнь). Так что, дабы облегчить эту боль, мы создаем иллюзорные способы оправдать свое противоречивое поведение. Примерно так поступал я, когда еще курил: я втайне надеялся, что продавец протянет мне пачку с надписью «Курение вызывает старение кожи» вместо «Курение убивает». Потому что старение кожи? На это-то плевать.

Мы с Жюстин договорились встретиться снова, но не в ближайшее время, как она сказала. В следующий раз мы решили увидеться через пять месяцев. «Я намерена убедиться, что это не моя история, – написала она мне. – Я не могу просто сидеть дома, каждый день смотреть кино, рыдать и жалеть себя. Я обязательно вернусь». Она была не такой, как Джона. «Джона лгал, снова и снова. Он был мошенником. Не знаю, как вернуться на прежние позиции после того, как ты пожертвовал своей репутацией и обманул миллионы людей. Мне нужно верить, что есть большая разница между этим и моей бестактной шуткой. Я совершила невероятно идиотский поступок, но не предала свои принципы».

Она сказала, что ее задача – избегать «депрессии и презрения к самой себе. Думаю, следующие пять месяцев будут для меня чертовски важными, а там посмотрим».

Ей претила сама мысль о том, что на страницах моей книги ее история будет передана как печальный случай. Она была твердо намерена показать людям, которые раздавили ее, что она может восстать из пепла.

«Разве могу я рассказывать свою историю, – сказала она, – если это только начало?»

* * *

На следующий день после ланча с Жюстин я сел на поезд до Вашингтона, чтобы встретиться с человеком, который пугал меня уже заранее: внушающий ужас самовлюбленный американец, судья Тед По. Фирменным приемом По, хорошо запомнившимся людям за двадцать лет в Хьюстоне, было публичное унижение ответчиков самыми эффектными способами, которые только приходили ему в голову, «граждане становились живыми декорациями в его личном театре абсурда», как однажды выразился правовед Джонатан Терли.

Учитывая нарастающую любовь общества к публичному порицанию, я захотел встретиться с человеком, который на протяжении десятилетий занимался этим профессионально. Что бы подумали о Теде По современные граждане – о его личности, о его мотивах, – когда они фактически превращались в него? Какое влияние оказало его изобличающее безумие на остальной мир – на злодеев, сторонних наблюдателей и на него самого?