Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

Ещё четверо «золоторотцев» упали в камыши, исклёванные стрелами. Оставшиеся в живых бросились кто куда… все врозь.

…С этого взмаха судьбы Плоскиня ничего не помнил, кроме застрявшего в горле страха. Татары будто с неба свалились на их головы. Кривая сабля чиркнула его по груди, распоров от плеча до пояса полушубок… Он успел отскочить, рванулся влево, вправо, и тут и там замелькали всадники.

…Из-под копыт монгольского жеребца вырвались ошметья земли и сдавленный стон — по торцу повозки сползло тело Авдея Шелеста с остановившимся взглядом. На лбу его была сине-чёрная, в половину свёклы, вмятина от удара боевой палицы. Не до конца вытащенный из ножен меч так и остался в его руках.

Бродник, отбив удар, развалил до седла наскочившего на него монгола, ранил другого, кинулся к камышам… В голове, вернее — в судорожно сведённых мышцах, в ногах, не знающих устали, пульсировало и стучало одно желание — бежать.

…Сзади крик: «Ха! Ха-а!»[102] и топот конских копыт. Он перепрыгнул через порубанных дружков, не смея поворотить головы.

Вот уж и берег! Бегут стремглав навстречу густые метёлки камыша — в них, только в них, непролазных, — его спасение…

Ещё рывок, последний!.. Но… глаза ослепила темь — чернее воровской ночи, и удушье перехватило горло. Бродник стиснул зубы, попытался ослабить руками хватку аркана[103], но голова трещала по швам; он хватал ртом воздух — того не было.

Плоскиня захрипел и начал падать в бездну; он знал, что выхода из неё нет.

В эту ночь над степью прогромыхала гроза. С востока, запалённо дыша, разметав свою воздушную гриву, налетел ветер, промчался свистящим вихрем, и за ним незримым шлейфом потянулась густая прохлада и горькая пыль.

Сабельный всполох молнии вспорол брюхо набухших дождевой хлябью туч, и долго лепилась и клеилась напряжённая тишина, прежде чем в «небесных горах» загрохотал медью раскатистый гром.

Ливень нещадно сёк траву, прибивал к земле сочную зелень её упрямых вихров, взрывал пересохшие жилы ручьёв бурливой водой.

…Но тихо и уютно в шатре наложниц… Увидишь — красавиц прекраснее нет!

Походная белая юрта Субэдэй-багатура проста и сурова, как юрта обычного кочевника, каким он сам был сорок лет назад. В ней нет шёлковых китайских ковров, нет ни персидских, кавказских, нет никаких… Как нет и расшитых птицами и цветами атласных занавесок, развешиваемых по стенам. Вместо пуховых подушек, затянутых в нежнейший сафьян, и ковров на землю брошены простые серые войлоки. По кругу решётки юрты расставлены вьючные кожаные сумы, уже зашнурованные, всегда готовые к конному переходу; в изголовье — татарское седло с волосяной подушкой, вместо перины — гривастая шкура яка[104], вместо одеяла — тигриная, с когтями и хвостом; на стенах оружие — сабли, мечи, кинжалы, кольчуги, конская боевая сбруя, щиты и копья, луки и колчаны со стрелами…

Но ничего этого нет в тёплом шатре восточных красавиц… Глаза их узки и схожи с глазами рыси… У других, напротив, — они широки, как у робкой газели, и темны, как влажная южная ночь… в них отражаются звёзды и прыгающие искры костра.

…Когда Субэдэй и Джэбэ-Стрела проникли в половецкие степи и достигли южных границ Руси, их отряды встали на отдых близ реки Калки. Перед вторжением в чужие пределы следовало откормить табуны, набраться сил и собрать нужные сведения о неведомом народе…

Субэдэй, объезжая степное приволье, распорядился разбить себе юрту на солончаковом кряже морского берега, неподалёку от устья ленивой мутной реки.

Нукеры, скаля зубы, с радостью взялись за дело — всех их ждал долгожданный отдых. Дюжина мохногорбых верблюдов с утробным рёвом доставила на вершину кургана несколько разобранных юрт. Прибыли в повозках и молчаливые пленницы из разных племён и народов. Укрытые с головой одеялами китаянки, грузинки, туркменки и половчанки со страхом ждали своей судьбы. Под плетью монголов они пели родные песни своих убитых отцов, мужей и братьев, когда устанавливались полукруглые решётки юрт и обтягивались белыми, как кобылье молоко, кипчакскими войлоками…

Возвратившись с ястребиной охоты, Субэдэй нахмурил седые брови и, ещё раз глянув в сторону своих юрт, гневно крикнул:

— Зачем поставили три? Кто распорядился?!

— Как «зачем», бесстрашный? — удивился подбежавший улан[105]. — Так было всегда!.. В первой ты, мудрый, будешь думать, как покорить урусов… В другой разместятся твои быстроногие гепарды и любимые охотничьи барсы… А без третьей нельзя могущественному монголу! В неё, прославленный, мы отобрали и заперли лучших кипчакских невольниц. Они будут петь, плясать и… ублажать своими ласками… тебя, избранный.

Субэдэй криво усмехнулся на неприкрытую лесть своего нукера. Сказал, как отрезал:

— Угга![106] Впереди великая битва… Мне сейчас не до них! Пусть во второй юрте рычат барсы. — Суровый багатур спрыгнул на землю и, звеня чешуйчатой броней, бросил: — А в третьей пусть для меня варит баранину старый Саклаб. Наложницы в походе, как вино в пустыне… Жажду мёдом не утоляют. Раздайте их отличившимся в бою сотникам.

…Саклаб с закопчёнными котлами и казанами, с большим деревянным черпаком, роговыми ложками, ножами и круглым ситом из конского волоса для просеивания муки от червей и личинок, расположился в третьей, из чёрного войлока, юрте.

Этот жилистый, похожий на сыромятный ремень раб с тесёмкой из лыка вкруг головы был схвачен татарами в пути около Астрабада. Нукеры пояснили тогда своему господину:

— Сей пленный старик — по крови урус. Он из той неведомой страны на севере, которую нам приказал покорить Чингизхан… Мы узнали, он был кашеваром у мирзы[107] Мухаммеда[108]… Когда твои тумены взяли город, этот пёс выкрал коня и хотел бежать к своим, на родину. Бесстрашный, он говорит на всех языках и умеет справлять всякие кушанья. Возьми его в подарок от нас… Может, он пригодится тебе.