Такой нежный покойник - Тамара Кандала

Так с ним случился второй после рождения Тимы припадок неземной любви – клапан, как тогда открылся, так, видимо, больше и не закрывался.

Галя, неизвестно (вернее, известно только ей), по какой логике, немедленно и однозначно приняла их сторону. Это существенно облегчало им нелегальное существование в социуме. Она покрывала их, как могла. Отвечала на поздние звонки, врала, как на духу, инстинктивно старалась никогда не связывать их имена в одном контексте. Будучи дальней родственницей семьи Калинкиных (по матери), она по каким-то сложносочинённым мотивам родню свою недолюбливала в принципе. К Вере же вполне по конкретной причине относилась резко отрицательно – она считала, что «мать стыдится своего ребёнка», чего не должно было быть в природе вообще. Тиму она обожала, несмотря на его холодность, понимая, что эта холодность лично к ней не относится, а есть следствие каких-то неизвестных ей причин. Больше того, её отношение к нему было сродни отношению жителя какого-нибудь африканского племени к его, этого племени, местному божку. Своих детей у неё не было, и Тима был для неё не просто ребёнком, а ребёнком, посланным именно ей, Гале, самим Богом. Она посвящала ему жизнь самозабвенно, почти ритуально, раз и навсегда приняв за очевидность его превосходство над обычными людьми вообще и над ней в частности. Лёша же (в силу своего отцовства) и Кора («божок» явно выбрал её для передачи своих посланий миру) воспринимались ею как старейшины этого самого племени, к которому принадлежала и она. Для неё было естественно, что они объединились «для спасения» этого необыкновенного дитяти.

Вера с малышкой и родителями уезжали на всё лето в Крым – там у них был большой дом с садом недалеко от моря.

Лёша перевёз Тиму с Галей на дачу, благо она находилась в получасе езды от Никитских ворот, в Жуковке. На неделе к мальчику приезжали учителя по разным предметам, натаскивая его к школе. В пятницу вечером Лёша привозил туда Кору. Ей, как главному воспитателю, официально предоставили летний домик. Таким составом они и оставались там на весь уик-энд.

Всё это лето, оставаясь на рабочую неделю в городе, а выходные проводя на даче, они практически прожили вместе.

Жаркая, набитая москвичами и приезжими столица была в их распоряжении. И они открывали Москву заново. Вместе. Как влюблённые туристы какую-нибудь Венецию. Состояние их душ превращало любую неприглядную реальность в волшебно-романтический сон.

Был самый конец девяностых. Страну худо-бедно удалось накормить – зарубежные займы хоть и «распиливались» нещадно, но народу кое-какие крохи всё же перепадали. Появился хилый средний класс. Деньги, заработанные по́том и кровью. Были и шальные – от перепродажи воздуха. Телевидение, радио, газеты – все отвязались по полной, книги издавались такие, о которых ещё недавно можно было только на кухне шептаться, а теперь вон они, все полки забиты. Писателем и бандитом мог стать каждый – многие и стали.

* * *

Москва бурлила, как огромный котёл, в котором смешалось всё: наглость нового богатства, убожество и зависть «непристроившихся», воспрянувшая на волне ельцинской свободы интеллигенция, малиновопиджачные воры в законе и татуированные бандиты в трениках, прошедшие за эти годы целую школу жизни, от ковбойского отстрела до положения уважаемых руководителей предприятий, директоров банков и рынков.

Люди обогащались и разорялись с фантастической скоростью. Головы кружились от небывалых доселе дьявольских возможностей и от далеко небеспричинного страха потерять разом всё, порой вместе с жизнью. В столице, один за другим, открывались новые клубы и рестораны, всё круче, всё дороже, бутики со шмотками прямиком из Парижа и Милана. Город кишел проститутками всех калибров, диким числом беспризорных детей всех национальностей, старушками с подозрительно опрятными лицами и совершенно потерянными стариками с медалями на груди, вместе с алкашами роющимися в помойках, и повсюду поджидавшими – чуть ли не на каждом светофоре и в каждом переходе – профессиональными нищими.

И изо всех щелей врачеватели, колдуны, экстрасенсы гражданам предлагают немедленное излечение души и тела, медицинские приборы, «снимающие статическое электричество с кармы», любовные напитки, тут же привораживающие и отвораживающие и сулящие немедленное счастье и гармонию.

И люди шли, шли, шли. Так удобно вручить свою душу и тело «специалисту» – никакой ответственности.

Ну и конечно, всякого рода тёмные типы, на всех углах предлагающие «делать бизнес» тут же, не сходя с места.

А несчастная страна по-прежнему ждала героя, который сильной рукой потащит к великому будущему… и будет ли это потомок чекистов с холодными руками или имперец в аксельбантах с гусарскими усами и казацкой шашкой – разница невелика, у каждого из этих образов есть свой ореол силы и власти, столь притягательный для народа…

Русская матрица, ёптыть.

* * *

«Дедушка» вот-вот уйдёт вместе с проворовавшейся «семейкой», придёт какой-нибудь молодой, трезвый, сильный, честный и умный, настоящий демократ, завершит окончательно позорную войну в Чечне и поставит многострадальную Россию на здоровые западные рельсы развития. Никто не знал, откуда он такой возьмётся, но все верили, что он где-то есть и только ждёт своего часа. Это было похоже на коллективный гипноз – никто даже пальцем не пошевелил ради такого волшебного поворота событий, все заворожённо ждали чуда.

Чудо ударилось оземь и обернулось дефолтом, накрывшим всю страну, от самых бедных до самых богатых, медным финансовым тазом. Особенно досталось так называемому среднему классу, только-только народившемуся. И тем, кто деньги не воровал, а зарабатывал. Народ захолонуло от горя, и он, по старой русской привычке, бросился пропивать последнее.

Только на личное чудо Лёши с Корой ничего не влияло – они жили как на облаке. Не уставая вглядываться друг в друга. Как если бы, вдвоём, они были одни на целом свете. Вдвоём. Одни.

Когда у Лёши впервые вырвались ТЕ слова (которые «не воробьи, вылетят – не поймаешь»), Кора отреагировала в свойственной ей манере – максималистки-камикадзе:

– Начиная с этого мгновения, я верю каждому твоему слову. Каждому жесту. Малейшему движению бровей.

– Это шантаж?

– Нет. Констатация. Так что не произноси слов, за которые ты полностью не отвечаешь. Молчи.

– Лублу.

– Любишь? На, бери. Всю. Делай что хочешь. При одном условии.

– А именно? – Тут невольно насторожишься.

– При условии, что любишь.

Он был согласен. На всё. И именно потому, что любил. Ему было почти сорок, и он, несмотря на свой богатый, вполне успешный и весёлый опыт с «ведущими красотками Москвы и прилегающих окрестностей», впервые, как Адам, познал женщину во всей её полноте. Она дала ему то самое, первоначальное райское ощущение любви, страсти, всепоглощающего обладания и масштаба происходящего – в прямом библейском смысле.

И ответственность была та же.