Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

ли когда в жизни был так взволнован зимним пейзажем. Закат стоял над дорогой – широкой, укатанной зимней степной дорогой на выезде из деревни. И на необычайном малиновом фоне его вставали густые синие и серые дымы деревни. И все было так непередаваемо говоряще и значительно – степь, Россия, война, – что сжималось сердце. Может быть, это зрение уже моего возраста.

Чувствую вообще, как бесповоротно и всерьез переступил последний порог поздней юности. Страшно и больно, что утратилось что-то – не молодость, свежесть внешняя, – а то страстное любопытство ко всему – книге жизни, памятливость и т. д., а – главное, какой-то неизменный радостный праздник в будущем, в который теперь еще смутно верится порой, но больше по привычке.

–

Видел одну девочку, уже девушку, но очень молодую, очень милую, хоть и провинциальную. И заметил за собой, что не потянуло смущать ее головенку чем-нибудь, и смотрел на нее с невольной и приятной мыслью, что скоро у меня будет такая дочь. И вообще все пустое надоело. Мысли об опасности, смерти тоже притупились. Постепенно все становится на место. Если не вести себя на этой войне, как следует, то и оставаться жить после незачем.

Завтра полечу к танкистам.

16. III А.Т. – М.И. Д/а п/п 28 – Чистополь

…Нахожусь с 25 февраля в командировке. Сейчас пять дней уже, как приехал с передовых, но не домой, а в штаб соединения. Здесь писал и передавал телеграфом материал в редакцию. Материал хороший, но обработать как следует почти нет возможности. Живу с корреспондентом «Красной Армии» Нидзе в хатенке холодной, неуютной и, главное, – со скверными стариками хозяевами. Насколько хорошие бывают русские люди, настолько ж порой и мерзостные… Трудность еще та, что писать надо набело сразу (где уж от руки переписывать все!) и так, чтоб телеграфистка свободно читала. Поэтому пишешь не своим каким-то почерком. Но в редакцию меня не тянет – тяжело мне там. А здесь всюду хорошо встречают, есть замечательно интересные люди. А места эти – бунинские, тургеневские. Я даже некоторые названия населенных пунктов узнаю, как будто я здесь бывал. Но места не очень хороши – лесов нет, степи. Сегодня только прекратился буран, какие мы с тобой знаем только по описаниям… Завтра полечу к танкистам… Побывал, полазал кое-где, видел «фрицев» на их позициях простым глазом. Все было тихо. Но, наверно, когда ты получишь это письмо, будет много хороших новостей…

Наверно, после этой столь длительной командировки что-нибудь изменится и в моей жизни, м.б., наконец, придет телеграмма об отпуске. Я теперь чувствую, мог бы писать. На фронте дела хороши…

М.И. вспоминает:

Михаил Нидзе – корреспондент газеты «Красная Армия». По-видимому, он был на некоторое время за 40-й Армией: обычно у него останавливался А.Т., посещая Ястребовку, а фактически у тех «старика и старухи», что описаны в «Теркине» и у которых М. Нидзе снимал угол.

Добрые отношения с этим корреспондентом сохранились и после отъезда А.Т. с Юго-Западного фронта. Михаил Нидзе не забывал послать товарищу поздравительную открытку с майским праздником или Октябрьской годовщиной. Потом открытки перестали приходить.

Я пыталась узнать о судьбе этого человека: где, когда он погиб? Но безуспешно.

17. III Р.Т.

Сегодня полечу к танкистам.

Кое-что из того, что осталось в памяти от первой здешней поездки.

Комбат Красников

Еще в дивизии я слыхал, что есть один комбат без звания и с не снятой судимостью. Но когда приехал в этот батальон, как-то не придал значения тому, что у командира пустые петлицы. Мало ли, как сейчас ходят.

Сразу было видно, что человек это цельный, старательный и знающий. Он так любит показывать оборону своего участка, как добрый предколхоза спешит, бывало, повести тебя на скотный двор, туда, сюда… Гостей было многовато, и я предложил не ходить всем сразу в охранение, так как слышал, что видимость для немцев очень хорошая. А предложил разделиться на две группы. Но основная часть гостей должна была через час выступить на митинге, а через полчаса после того уехать в другой батальон, словом, пошли все 10–12 чел. Не пошел я да еще один человек, секретарь партбюро полка. Красников говорит: я их быстренько проведу, а с вами мы потом все как следует, все вам расскажу, покажу. И в его добрых, серых, несколько воспаленных глазах и чуть виноватой улыбке на немолодом уже и несколько землистом, несвежем лице было опасение: может быть, я совсем не хочу туда пойти, посмотреть его «хозяйство». Гости проходили по всей или части системы часа два, уже вечерело, а прошел митинг, вовсе нужно было ехать. Красников прощается с гостями и вдруг видит, что и я с ним прощаюсь.

– Как? А я думал, вы у нас поночуете.

А ночевать как-то мне уж совсем не хотелось: только что вблизи хаты разорвалось 3–4 снаряда и, как бывает в этих поездках, вдруг потянет из такого-то места, подло потянет в другое, более безопасное. И какая-либо случайность кажется особенно бессмысленной и нелепой именно здесь.

Прощаюсь, извиняюсь, жму ему руку, а у него такая трогательная растерянность на лице. Он не считает себя вправе даже показать, что он обижен, а обижен он, как я потом узнал, был серьезно. И когда я узнаю об этом, я на другой же день взял лошадь в полку и поехал обратно в батальон. Как он обрадовался, Красников! Ведь он, видно, решил, что люди перестают им интересоваться, узнав, что он судимый, сидел в тюрьме и т. д.

Провел он меня всюду, где только можно было, по снежным ходам сообщения, просто в целик по снегу и по дорогам, рассказал, что к чему, дал выпустить очередь из пулемета, произвел выстрел из противотанковой немецкой пушчонки, в общем, занимал гостя, чем мог. Потом с группой его командиров закусили, выпили, причем Красников совсем уж доверчиво наклонился ко мне за столом:

– Пусть разойдутся, а мы еще потом добавим, по капельке.

Я не высказал охоты пить больше и вскоре стал прощаться.

– Расскажите вы мне, – говорю, – свою историю, только забудьте, что я человек, берущий все на карандаш. Расскажите, если можете, откровенно, по-товарищески.

И он мне рассказал все так, что не было тени сомневаться в правдивости его слов. Он был уже майором, член партии, учился на третьем курсе академии. А вышел из красноармейцев, из батраков, малограмотный, подучился лишь после гражданской войны. Но он был – то, что называется слаб – относительно водочки.

Случился с ним один грех – он чуть не лишился партбилета, и лицо, которое теперь