Сердце Пандоры - Айя Субботина

Я не буду плакать. Никогда. Не при нем.

— Хорошо съездить, Адам, — говорю я, проходя мимо него к двери.

Только напоследок позволяю себе каплю слабости — с шумом вдохнуть его запах. Скоро у меня не останется даже этого.

Но Адам уезжает, и я еще несколько часов прячусь в комнате от внезапного приступа панической атаки. От нее не спрятаться за ободряющими фантазиями, не защититься безмятежным сном. Я готова поверить в то, что обещанный конец света, наконец, наступил, и происходит он локально — внутри меня, разрушая то немногое, что осталось от моей смелости.

В три часа дня, после того, как я почти в истерике описываю по телефону все симптомы, Тамара Сергеевна сосредоточенно говорит в трубку:

— Полина, у тебя начались схватки.

На три недели раньше срока.

Меня словно переворачивают с ног на голову и окунают в ледяную воду. Полностью, до самого горла, так, что не остается ни шанса на глоток воздуха. Обхватываю шею руками, пытаюсь выдохнуть или вдохнуть, но это жалкие крохи кислорода. Мелочь, ничтожная порция, чтобы я не свалилась замертво.

Мой мозг понимает, что это просто паника. Что я могу справиться сама, главное отыскать в ситуации рациональное звено, точку опоры, яркий оранжевый буек на поверхности бушующего моря, которое одну за другой сокрушает волны мне на голову.

Мой маленький Доминик решил появится на свет раньше срока. Ему уже тридцать семь недель и на этом сроке риск осложнений от недоношенности не так велик, чтобы впадать в панику.

Это моя мантра на ближайшие пять минут. Повторяю заветные слова, словно молитву, потому что не знаю других, чтобы попросить у бога пощадить меня и моего малыша. Я не знаю даже «Отче наш». И в полной тишине чудится строгий голос Всевышнего: «Пожинай, что посеяла». Отмахиваюсь от него, ковыляю в ванну и откручиваю до упора вентиль холодной воды. Сую обе ладони под тугую струю. Понемногу вода становится такой ледяной, что пальцы деревенеют, перестают дрожат, и по венам течет холодная тишина.

Я знаю, что это ненадолго. Знаю, что паника вернется снова, но по крайней мере я украла у нее минут тридцать, чтобы добраться до больницы.

Водитель совершает настоящее чудо, добираясь до клиники меньше, чем за двадцать минут. Кажется, по пути нарушает все возможные правила дорожного движения, но у меня ни на минуту не возникает мысль, что он может по неосторожности угробить нас в аварии. Я просто знаю, что Адам бы не доверил жизнь своего еще не рожденного сына дилетанту.

Тамара Сергеевна уже стоит на крыльце и бросается навстречу, как только я выхожу из машины. Я еще хочу держатся, пытаюсь договориться с собственными страхами, но беспомощна против их количества. Из каждого темного уголка души уже раздается настороженный рык и шакалье тявканье.

— Тридцать семь недель, — бормочу сухими губами, цепляясь в руку своего врача. — Это ведь все равно очень рано, да?

— Полина, твой ребенок лежит правильно, количество вод в норме, — успокаивает она. — Да, это на три недели раньше, чем нужно, но нет повода для паники.

Она оглядывает что-то позади меня, бросает немного удивленный взгляд на водителя, который несет все мои вещи.

— Адам…

— … уехал, — резко заканчиваю за нее я. — У него очень много работы. Я справлюсь сама, мне не нужна нянька.

Это все вранье. От первого до последнего слова — циничная ложь без просвета, через который пробился бы хоть лучик правды. Как, впрочем, и вся моя жизнь.

Меня устраивают в огромную светлую палату. В ней так много места, что можно кататься на велосипеде. Окна на две стороны, и в каждом из них дождь. В палате суетится медсестра, показывает, рассказывает, живо интересуется, не нужно ли мне чего. А я только качаю головой, как китайский болванчик, и не могу связать пары слов, чтобы попросить просто оставить меня в покое.

— Вот звонок, — девчушка показывает на кнопку в перилах кровати, — нажмите сюда — и я сразу прибегу. Через пять минут вернусь, — обещает девчушка, стоя в дверях. — Проведу в смотровую.

Когда дверь закрывается, я грузно опадаю на постель, завожу обе руки за спину и отчаянно тру крестец. Периоды расслабления все еще больше периодов боли, но, когда приходит схватка, кажется, что у меня немеет все тело ниже пояса. Может быть, так не должно быть? Может быть, меня парализует?

В голове проносятся образы, где я, запущенная и замученная, не нужная никому, даже самой себе, выпрашиваю милостыню в подземке. Знаю, что это глупость, но если отодвинуть фон, то вот она — правда моей жизни. Если со мной что-то случится, кому я буду нужна? Мама давно лежит в могиле, и даже если я буду ежедневно поливать слезами гранитную плиту, она все равно не воскреснет, не обнимет, не погладит по голове и не пожалеет свою «запутавшуюся стрекозу». Отец умер, когда я была совсем маленькой, я даже не знаю человека, на которого похожа. У меня нет ни близких подруг, ни приятельниц. Мне некому рассылать сообщения с новостью о том, что скоро я стану мамой самого лучшего ребенка на свете.

У меня есть только мой деловой партнер, которому точно не до того, чтобы вытирать сопли раскисшему инкубатору его ребенка.

Я достаю телефон, без сожаления, не читая, удаляю все пятьдесят три непрочитанных сообщения от Глеба. Мне все равно, что за чушь он там написал, даже если это слова его новой песни или фотографии из спортивного зала.

Я нахожу в телефоне номер Иры.

Она поехала с ним? Они сейчас вместе?

Дверь приоткрывается, в плате снова появляется медсестра и говорит, что пора идти на осмотр.

Реальность бьет меня, стоит выйти за дверь. Бьет так сильно, что я шлепаю ладонью по стене в поисках опоры. Это парочка: молодая женщина с роскошными белыми волосами и внешностью, о которой в пору сказать — настоящая аристократка. И парень, ростом как раз под стать моему Адаму. Только весь брутальный, в татуировках и с пирсингом, который невозможно не заметить. Они просто идут мне навстречу: в обнимку, как положено будущим родителям. Вижу, что красавица морщится, узнаю в ее мимике собственную боль от схваток и, когда мы встречаемся взглядами, она понимающе чуть-чуть склоняет голову.

Моему Адаму?

До крови на языке прикусываю нижнюю губу и медленно ковыляю прочь, надеясь, что не встречу их на обратном пути.

Я не плачу. Я не умею плакать и сегодня не тот день, когда нужно учиться.

Тамара Сергеевна долго и тщательно осматривает меня, спрашивает, с каким интервалом проходят схватки, делает записи в карту.

— С ребенком все хорошо? — спрашиваю я, сбиваясь с дыхания после очередных спазмов.

Она кивает, подходит ближе, участливо гладит по руке.

— Полина, позвонить кому-то?

— Нет.

Отвечаю слишком быстро, слишком очевидно впадаю в панику от простого вопроса. Страшно представить, насколько жалкой я выгляжу. Поэтому быстро, пока еще в состоянии контролировать собственный голос, спрашиваю: