Колесо сансары - Владимир Контровский

– Потерпи, Королева, - утешает голос. - Мы обязательно придём и заберём и тебя, и его - вы снова будете вместе, и теперь уже навсегда. Даже если мы не успеем на этот раз, то мы непременно…

Ну какая я королева! У любой - даже самой захудалой - королевы найдётся хоть одна служанка, чтобы принести её величеству воды… Как я хочу пить…

…Наверно, я задремала: лучи солнца, проникающие сквозь дыры в кровле, из прямых полуденных сделались косыми вечерними. А Марты всё нет, хотя ей давно пора бы вернуться… Несколько раз мне казалось, что я слышу стук её деревянных туфель-сабо на улице, но нет, это мне всего-навсего казалось…

И вдруг сердце мне сжимает такая боль, что даже та, другая боль, моя вечная боль отступает перед этой новой болью и испуганно прячется в самых потаенных закоулках моей души. Я вижу, что произошло, понимаю, что случившееся непоправимо, и от понимания этого мне хочется выть и кататься по полу. Вот только сил на это у меня нет - совсем нет…

Этой жирной свинье - я и имени-то его произносить не хочу! - самое место в Аду, в том самом Аду, которым эти святоши так любят пугать простодушных крестьян и ремесленников. И гореть ему в этом Аду веки вечные! Как же это я, выжившая из ума старая дура, не догадалась предостеречь мою девочку, мою Марту…

Этот похотливый мерзкий боров, нагулявший чресла на обильной церковной жратве и прикрывающий именем Христовым все свои мелкие и крупные пакости, давно уже приглядывался к Марте. Она мне что-то такое рассказывала, я припоминаю, но я тогда слушала её вполуха (опять, наверно, грезила о своём былом) и не обратила на рассказ девочки должного внимания.

Его служки, двое дюжих и тупоголовых парней, схватили бедняжку ещё утром, когда она только ещё шла к рынку, неподалёку от которого и продавала цветы Альберта-цветовода. Сам-то монах идти поостерёгся, проклятая скотина, послал своих наёмников! Знает, что Марту любят, чего нельзя сказать о католических священниках - легко можно нарваться на крепкое словцо или на плевок в рожу, а то и получить булыжником по тонзуре.

Девушку приволокли к нему именем Христовым - поэтому-то её и не отбили по дороге (хотя случись там тот же Людерс или кто-нибудь из гёзов…) - и втолкнули в большую комнату с камином, со столом, ломившимся от вин и снеди, и с пышным ложем. Служители бога обожают умерщвлять плоть…

Служки, повинуясь кивку инквизитора (с недавних пор эта плесень рода человеческого получила право карать и миловать именем Святой Инквизиции), вышли, а бедная моя девочка забилась в угол перепуганным зверьком.

А этот выродок сидел за столом, ел и пил, и время от времени поглядывал на Марту своими маслеными поросячьими глазками и почёсывал свое волосатое брюхо (и то, что пониже брюха). Я не знаю, что он ей там говорил (я ведь умею только видеть, но не слышать), но в конце концов (судя по жестам) святоша приказал девушке раздеться, встал с дубового кресла и направился к ней, чтобы помочь ей в этом - если она не поторопится выполнить его волю.

Будь он проклят, этот Мир, населённый такими (и ещё худшими) Носителями Разума! Будь я той, прежней, клянусь, я не пожалела бы времени и Силы, чтобы залить его очистительным голубым огнём от горизонта до горизонта! Может быть, когда-нибудь я именно так и поступлю - если вернусь, и если Чаша Терпения переполнится.

А дальше… Марта вдруг увернулась от жадных рук, дикой кошкой прыгнула к столу и схватила широкий и острый нож для дичи. "Не подходи!" - закричала она (это я прочла по её губам). Но монах только ухмыльнулся и снова пошёл на неё - бежать-то бедняжке всё равно было некуда. И тогда Марта в отчаяньи неуловимо-быстрым движением чиркнула его лезвием по толстому животу - точнее, чуть ниже.

Наверно, он завизжал так, что любая свинья тут же сдохла бы от зависти. На истошный визг вбежали слуги и остановились у дверей, переводя ошалевшие от полного непонимания происходящего глаза с растрёпанной девчонки с ножом в руке на оравшего от боли толстяка. А тот только зажимал обеими ладонями (меж пальцев так и бежали струйки крови) низ живота и не мог ничего толком объяснить - лишь мотал своей плешивой головой. А потом…

Служки наконец-то сообразили, что надо делать, и кинулись было к Марте, но она вдруг совершенно неожиданно (даже для меня!) полоснула ножом себя по горлу и мягко осела на пол…

Кто бы мог подумать, что у моей маленькой нежной Марты душа истинной Звёздной Валькирии…

– Воздаяние придёт, - шепчет голос в моём сознании. - Те, кто сжигает во имя бога людей на кострах (живьём!) ничуть не лучше тех, кто режет их на жертвенниках. Они все обречены - и те, и другие. Воздаяние придёт.

Я знаю, что так и будет. Величие Испании, воздвигнутое на крови, уже клонится к закату. Пиратские корабли, словно хищные рыбы, год за годом вырывают жирные куски из боков торговых караванов, что косяками тянутся из-за океана. Пылают приморские города Америки; серебро, добытое рабами в норах рудников под плетью свирепых надсмотрщиков, перекочёвывает в другие руки - впрочем, в не более чистые руки. И всего через шестнадцать лет (я вижу, как это будет) гордый флот испанцев - Непобедимую Армаду - расстреляют английские пушки в Проливе. И остовы великолепных галеонов проглотит бурное Северное море. И отсюда, из Низовых Земель, солдат короля Филиппа выгонят поганой метлой. Воздаяние придёт. Но мне-то что до этого? Кто вернёт мне мою Марту, и кто даст мне напиться?

– Королева, ты должна быть выше всего этого. Ты, существо Высшей Расы…

- А я сейчас не Королева! - беззвучно кричу я в ответ - на беззвучный крик сил у меня ещё хватает. - Я просто одинокая старая женщина, у которой отняли последнюю радость в жизни - в жизни, которой и осталось-то всего ничего… И я хочу, чтобы те, кто посмели обидеть мою девочку, были наказаны! Здесь! Сейчас! В этом воплощении! И ещё я так хочу пить…

…Тётушку Тесс нашли мёртвой в своей постели три дня спустя. Соседи заметили, что резвой птички Марты что-то давненько не видно, да ещё надрывно выла собака в соседнем дворе. Старую женщину похоронили скромно, и на маленьком кресте написали только имя и дату смерти - даты её рождения никто не знал.

И ещё некоторое время пищу для пересудов давала странная смерть монаха-инквизитора. В день похорон тётушки Тесс его обнаружили бездыханным, и на посиневшем лице священника застыло выражение непереносимого ужаса. На горле инквизитора остались следы маленьких пальцев, похожих на женские, но невероятно сильных - у монаха оказались размолоты в мелкую крошку все шейные позвонки. Погибли и оба его прислужника - в тот же самый день. Одного из них искусала непонятно откуда появившаяся и неизвестно куда исчезнувшая бешеная собака, и он испустил дух в страшных мучениях; другой точил топор и умудрился (наверно, по неосторожности) перерезать себе глотку - причём так основательно, что без малого отделил голову от туловища.

Впрочем, эти таинственные смерти не слишком долго занимали внимание горожан - слишком грозные события надвигались. По всей стране всё ярче разгоралось пламя войны - войны лесных и морских гёзов против испанцев.