Ловушка памяти - Надежда и Николай Зорины

Я тоже люблю бывать на крыше. Мне нравится запах нагретого гудрона, солнце, горячее-горячее, совсем не такое, как на земле. А главное, здесь можно не опасаться, что Димка нас обнаружит.

– Ди!

Юля потянула меня за руку – получилось очень сильно и резко. Мяч выпал и укатился далеко в кусты, она пошла за ним, косолапо переступая ногами. Помочь ей искать? Димка вот-вот появится, нужно торопиться.

Я подбегаю к кустам, опережая Юлю. Она останавливается, дальше не идет, перекладывая ответственность за поиски на меня.

Мяч закатился в самую гущу, здесь ей все равно бы ни за что его не найти. Я вылезаю из кустов и думаю: не оставить ли его здесь на время, пока мы на крыше, – забираться по шаткой железной лестнице с мячом и Юлей ужасно неудобно. Но как ей все это объяснить?

– Юля, давай мячик положим сюда, а потом заберем.

Стоит, смотрит на меня, улыбается. Поняла или нет?

Беру ее за руку, веду к подъезду. Сначала идет послушно, затем начинает с беспокойством оглядываться, а потом вообще останавливается.

– Мяч! – Показывает рукой на кусты.

– Мы его заберем. Когда с крыши вернемся. Пойдем.

– Мяч!

Нет, без мяча никуда она не пойдет. Что же делать? Занести его к ней домой? Очень не хочется туда заходить – дома Юлина мама, эта неприятная серая скелетообразная женщина. Она всегда дома, ни на работу, никуда вообще не ходит. Я ее немного побаиваюсь. Не потому, что она может мне что-то сделать, просто как-то не по себе становится, когда ее вижу. Наверное, ее нужно жалеть – из-за Юли. А еще из-за мужа. Каждый вечер, как только он приходит с работы домой, из их квартиры слышатся страшные крики и грохот. Скандалит он почти до глубокой ночи, пока не напивается и не засыпает. Очень тяжело живется Юлиной маме, но мне ее совсем не жалко, не знаю даже почему.

Но что же делать с этим чертовым мячом? К нам его тоже нельзя, Димка найдет, начнет расспрашивать, что да почему. Да и Юля не согласится у меня его оставить.

Попытаюсь ее уговорить оставить мяч здесь.

– Юля, нам с мячиком не подняться на крышу, надо оставить его здесь.

– Мяч!

– Понимаешь, нужно выбирать: или мяч, или крыша. Ты ведь хочешь на крышу?

– Кры-ша!

– Вот видишь! Мы мячик оставим в кустах, его никто не возьмет. Посмотри, его совсем не видно. Мячик пока полежит здесь, а потом мы его заберем. Пойдем! – Я беру ее за руку, отвожу от кустов. Вроде идет, не сопротивляется.

Мы поднимаемся по лестнице – Юля жутко топает, у нее на ногах тяжелые мужские ботинки – и оказываемся у подножия нашего Эвереста. Теперь предстоит самое сложное. Я много раз объясняла Юле, как нужно залезать на чердак, но она совершенно не в состоянии ничего запомнить. Придется начинать все сначала.

– Смотри, Юля, это совсем не трудно. Здесь всего восемь перекладин. Вот так подтягиваешься на руках и оказываешься на первой, перехватываешь руками и поднимаешься на вторую.

Юля хватается за нижнюю перекладину и повисает, поджав ноги. Начинает раскачиваться, как на турнике, – ей нравится раскачиваться – и совершенно забывает о цели нашего пути.

– Нет, Юля, не так. Нужно подтянуться.

Если бы я могла ее подсадить! Дело пошло бы значительно быстрее.

– Крыша, Юля! Ты ведь хочешь на крышу?

– Кры-ша! – Юля перестает раскачиваться, улыбается, пытается подтянуться. После нескольких неудачных попыток у нее наконец получается.

И вот мы наверху. Сначала подходим к краю и смотрим на наш двор – это уже ритуал. Я держу ее за руку, на всякий случай. Потом садимся на корточки возле вентиляционной трубы, и начинается то, зачем, собственно, мы сюда с таким трудом забрались. Или, скорее, зачем я ее сюда подняла. Зачем я вообще ее сюда поднимаю. Мы разговариваем. Разговариваем о смерти. То есть я говорю, а она… Я даже не знаю, слышит Юля меня или нет, и очень сомневаюсь, что, если слышит, понимает. Я рассказываю ей то, что рассказывала мне мама: о трех неудавшихся самоубийствах, о присутствии на собственных похоронах… но только в этих рассказах главным действующим лицом являюсь я. Мы переживаем мою смерть вместе с Юлей. Она сидит на корточках рядом со мной и улыбается.

Когда затекают ноги, мы вытягиваем их, садимся прямо на пол крыши и делаем перерыв. Я даю Юле конфету – больше всего ей нравится «Райская пенка». Она ест, а я смотрю на нее. Потом вытираю ей рот и руки носовым платком и жду, что она скажет. Мне очень хотелось бы, чтобы в ней пробудилась хоть капля разума, хоть какое-нибудь понимание. Я очень хочу, чтобы она хоть раз сказала: «Дина умрет» и заплакала. Но она только улыбается.

Я продолжаю рассказывать. У меня в запасе еще час – до того, как Димка не начнет беспокоиться, – и еще одна конфета.

Моя новая попытка опять не увенчалась успехом – Юля доела конфету, засмеялась:

– Ах!

Ах – значит, вкусно, хорошо, счастливо, спасибо тебе, Динка, я так люблю конфеты, особенно эти, «Райская пенка». И все. И больше ничего. Она не понимает, не может понять, о чем я ей рассказываю, смерть для нее совсем ничего не значит.

А если повезти ее на кладбище, на мамину могилу? Может, тогда она что-то поймет, почувствует? На кладбище вообще хорошо, мне нравится гулять по кладбищу. Юле тоже должно понравиться. Как бы это устроить?

Димка в школу на практику уходит к девяти, Юля во двор выходит еще раньше. Можно вполне успеть съездить до его возвращения. Только вот неизвестно, как она отнесется к транспорту.

– Юля, хочешь, мы завтра поедем на автобусе, далеко-далеко, в одно очень хорошее место? Там еще лучше, чем здесь, на крыше.

– Кры-ша!

Сидит, перемазанная шоколадом, улыбается.

– Это лучше. Лучше, чем крыша, лучше, чем мяч.

– Мяч!

Улыбка сползает с лица, Юля беспокойно озирается.

– Мяч! Ди-на! Мяч!

Вспомнила, что мы оставили его в кустах, любимую вещь, самую ценную, после крыши и после меня.

– Ладно, пойдем.

– Мяч!

– Мы найдем его, не бойся, ничего с ним не сделалось.

Юля поднимается и бежит к люку так быстро, что я еле успеваю взять ее за руку. Мы спускаемся вниз – это намного проще, чем подниматься. Выходим во двор. Я смотрю на наши окна – Димки не видно, значит, безопасно. Достаю из кустов мяч, подаю его Юле.

– Вот твой мяч. Ты поиграй теперь сама, а мне надо домой. Я приду завтра, и мы поедем с тобой на автобусе.

* * *

На кладбище мы не поехали. Из-за Димки. Он все- таки меня выследил. Он следил, оказывается, за мной уже несколько дней. С понедельника. Их тогда отпустили пораньше, и Димка видел меня во дворе вместе с Юлей. Но не подошел, а стал наблюдать: стоял у окна в подъезде на первом этаже и смотрел, как мы играем в мяч. И как раз в тот момент Юлиной маме приспичило выносить мусор. Она увидела Димку, подошла к нему и начала расточать благодарности в мой адрес за то, что я вожусь с ее дочерью: