Спящая красавица - Дмитрий Бортников

Ведьма взяла его тело, ставшее легким, как перышко. Она взяла его на руки и, напевая, унесла... Он уменьшился! Превратился в червячка! В зародыша! Чтоб он не проснулся, она продолжала напевать... Так она и меня укачивает, поет поет, а потом несет, несет, несет в кроватку и там кладет, чтоб я ни хрена не понял! И, отходя, все поет поет поет... Эту свою колыбельную... Может, она меня отпевает?.. Может, я умер?.. Ведь всегда в колыбельных слышны эти песни по мертвым. А дальше я уже храплю... Дальше — все...

Так и здесь. Она его несла, продолжая напевать, нашептывать на ухо. А на его место, на еще горячее место моего отца рядом со мной лег дядя.

Что было потом? Ничего не было... Ха! Ничего! Абсолютно никакого следа... Я уже об этом и думать забыл. Серьезно... Там, где долг, там всегда чувство вины. Они всегда в одном кармане! Орел и решка на монетке! Да! У меня нет таких денег. Нет и все! Ни в одном кармане, ни в другом. У меня орел и решка — отдельно... Теперь... Да. Я их не путаю. Еще ни разу...

***

Что-то было не так во всем нашем роду! А? Нет? Вы так не думаете? Это можно заметить невооруженным глазом! Но как раз род и вооружил наши глаза! Чтоб никто ничего не видел!

Эти стоны матери и шепот Ольги: «Не трогай ее! У нее месячные! Тих-х-хо! Чё топаешь?!.. »

Хмурое лицо дяди.

«Опять? Да сколько можно?! Сколько! О-о-о! — причитала мать. — Моя башка! Ох, голова! Как обручи!»

Соседки останавливались от ее крика. Они замирали... Я думаю, мать сама себя не слышала.

Настоящее страдание вызывает уважение даже у счастливых. Уж не говорю про несчастных! Соседки, оцепенев, стояли посреди дороги. Почти каждое воскресенье было одно и то же, но они никак не могли привыкнуть. В этой головной боли, в этом вопле они чувствовали что-то, от чего их кровь, старая кровь замирала в жилах!

Мать слепла от крика.

А стоило ей на секунду очнуться, она видела перед собой кучку соседок с глазами как половники!

«Ну чт-о-о-о... — стонала она. — Что вам надо?!»

Они начинали советовать. «То приложи. А вот шалфей. Моему помог. Тысячелистник. Зверобой. Лепестки красавки. Да какие лепестки?! Какой красавки?! Ей помогут медвежьи ушки! Только они. Да- да! Как рукой снимет!»

Ха-ха! Они ей, колдунье, советовали! Ей! Что куда приложить! Мир точно вывихнул сустав! Все пальцы! Печень мира перевернулась... Сердце оторвалось... И уж травкой его не вернешь.

Наверное, она единственная знала, что это. Эта боль... «Ох, моя проклятая головушка!» — кричала она. Теперь я знаю: она попадала в точку! Может быть, так она отпугивала проклятье? Или пыталась перекричать, обмануть тех демонов, которые терзали ее мозг! Ее череп, шею, позвоночник и все кости! Все! Включая мизинец на ноге! Соседки чуть не крестились от суеверного ужаса. Стоило матери только начать! Всегда, каждое воскресенье! Эти воскресенья! Думаю, в аду всегда воскресенье! Вечное воскресенье.

Мать открывала окна, а потом и двери! Она металась по дому, как пуля со смещенным центром тяжести! Она была готова снести стены! Обрушить на себя потолок! На свою голову! На демонов, которые топтались, плясали на ее воспаленном мозгу! Я от всей этой свистопляски забирался на чердак. И оттуда следил за событиями. Иногда мне казалось, когда мать стонала, что она будто рожает! Что она будто никак не может родить! Она так страдала... Будто — вот сейчас родит! Да! Кого?! Не важно! Такая боль!

На чердаке ко мне приходили диковинные мысли. Я будто сидел на мачте корабля, как кот, как медвежонок, а внизу, в трюме, полыхал пожар! Мне лезло в голову всякое. А эта ведьма, моя мать, вылезала в окно по пояс! Даже в ноябре! Для нее это было просто — выставить две рамы! Она была как обезумевший слон! Эта ее дикая головная боль. Она стонала, кричала, а потом, на второй день, голоса уже не оставалось. Она сидела где-нибудь в темноте, в чулане, за полками с крупой и молча раскачивалась. Держала голову руками... Молча... Раскачивалась. Рот открыт, но крика нет. Пустой рот. Даже боли в ней уже не было! Ни звука, ни дыхания во рту.

Я ни черта не понимал, что происходит. Никто кроме них, кроме матери и дяди, не знал, в чем дело. Ольга шипела на меня, стоило мне кашлянуть, стоило пукнуть, как она грозила кулаком! Еще бы! Она меня могла тогда убить! Запросто! Это ведь была эпоха их взаимопонимания!!! Она садилась к матери, когда та телек смотрела, и клала голову ей на колени! Я должен был перестать дышать! Это был святой момент! Их тихое взаимопонимание! Часы исповеди! Ольга шептала шептала шептала, а мать кивала кивала кивала, дескать, правильно, дочка! Правильно! С ними так и надо!

Черт, больше всего меня злило, когда они начинали тихо смеяться! Представьте-ка себе, такая исповедь! Как вода сливается с водой, они понимали без слов друг друга! Это была исповедь глухих! Я сначала думал: они надо мною смеются! Как бы не так! Они просто смеялись! С таким же успехом они могли смеяться над пятном на обоях! Над засохшей мухой! Или разыскивая пятилепестковые цветочки сирени! Все равно! Какая разница? У них была одна кровеносная система! Один малый и один большой круг на двоих! Одно сердце и печень! Я мотал башкой, охуевая, как моя сестрица может мурлыкать свои секреты, свои весенние тайны этой ведьме! Нашей матери!

Они были действительно сообщающиеся сосуды. Стоило матери понюхать пивную пробку, Ольга уже пошатывалась! Стоило ведьме замереть, вытаращившись в окно, Ольга тоже затихала. У них была одна жизнь, одно дыхание, одни вкусы. Ни та, ни другая вытерпеть не могли ни дня без мяса! Под вечер они, порыкивая, рыскали по дому! Принюхиваясь к тушившейся в печке говядине! Они ели ее вдвоем, молча. И напоминали двух сказочных птиц, двух хищных птиц, немигающих и одиноких.

Никто не знает, что питает корни самых чистых трав и цветов... Никто не знает, что лежит в корнях святых лилий.

Лилии... Да. Эти белые цветы... Вот откуда была у меня такая жажда лилий. Белые цветы и солдаты. Белые речные цветы и солдаты... Грязные сапоги и земля...

***

Впервые я увидел солдат у матери. Да. В аптеке. Кто- то из них заболел. Они купили то, что нужно, и ушли. И все. Ничего больше. Они мне подмигнули и все.

После того раза я стал ходить к ним на гору. Тайно, конечно. Да. Тайно от всех. Притаившись в своем секрете, я иногда засыпал. А они все не приходили и не приходили! Так было два раза. Я приходил зря. Их не было. И только на третий раз я их выследил.

Спрятавшись за камнями, я смотрел во все глаза. Как они копают землю.

Да им было наплевать. Что им подросток, который спрятался и во все глаза смотрит? Они привыкли, ведь подростки, дети любят солдат, визжат от солдат!

Они копали яму. Под палящим солнцем, голые торсы, рукавицы, блеск мускулов, пот, стекающий по ложбинке спин... Так я был близок к ним, что видел эти струйки.

Они не переговаривались, копали в полном молчании. Лопата втыкается, спина выпрямленная, сжатые губы, нога в сапоге упирается, втыкает, а потом наклон, снова блеск, перекатываются мускулы на спине, и так все глубже и глубже...