Фантастес - Джордж Макдональд

Мы то лишь получаем, что даём,

Жива Природа с нашим бытиём:

Мы и фату, и саван ей дарим!

<…>

Сама душа должна явить в тот час

Сиянье, облак, пламенем палим,

Чтобы земля им облеклась —

И пусть раздастся, сладок и высок,

Самой душою порождённый глас,

Всех сладких звуков на земле исток.

Кольридж. Ода «Уныние»

Где я был и что было со мной дальше до той минуты, пока я не попал в Волшебный дворец, я помню довольно смутно. Мой спутник затмил собой абсолютно всё. Как его присутствие сказывалось на мне и на всём, к чему я прикасался, судите сами. Взять хотя бы тот самый первый день. После двух–трёх часов унылых блужданий я, вконец измучившись, улёгся отдохнуть на чудесной полянке, сплошь усыпанной лесными цветами. Полежав какое–то время в тупом полузабытьи, я поднялся, чтобы идти дальше. На том месте, где лежал я, трава и цветы были примяты, но было видно, что скоро они оправятся, распрямятся и снова начнут радоваться ветру и солнцу. Однако на том месте, где только что покоилась тень, всё было иначе: поблекшая, увядшая трава, почерневшие и съёжившиеся цветы были безнадёжно мертвы, и уже никакая сила не могла воскресить их. Я содрогнулся и поспешил прочь, полный дурных предчувствий.

Прошло ещё несколько дней, и я начал страшиться, что мой мрачный компаньон куда сильнее и опаснее, чем я думал. Он уже не следовал за мною строго сзади, но начал перемещаться. До сих пор, когда мною овладевало неудержимое желание взглянуть на моего злого демона (а возникало оно внезапно и необъяснимо, то реже, то чаще, иногда даже поминутно), мне нужно было всего лишь обернуться и посмотреть через плечо; его зловещее присутствие невольно завораживало меня. Но однажды, поднявшись на пологий травянистый холм, с которого открывался чудесный вид (правда, что именно я видел, мне уже не вспомнить), я заметил, что тень перебежала вперёд и легла прямо передо мною. То, что я увидел дальше, огорчило и озадачило меня ещё больше. Тень начала светиться, испуская во все стороны лучи бледного полумрака. Они струились из неё, как из чёрного солнца, беспрерывно меняясь, становясь то длиннее, то короче; стоило такому лучу прикоснуться к земле или к траве, затмить собой кусочек моря или неба, как всё это становилось пустынным, безжизненным и томящим сердце. Тогда, на холме, один из лучей мрака начал вытягиваться всё сильнее и сильнее, пока не поразил в лицо светлое и великое солнце, а оно сморщилось и потемнело от удара. Я отвернулся и зашагал дальше. Тень снова отползла назад, и когда я повернул голову, чтобы взглянуть на неё, она уже втянула в себя копья мрака и, как собака, следовала за мной по пятам.

В другой раз из небольшого домика, мимо которого я проходил, выбежал дивный малыш–эльф с необыкновенными игрушками. В одной руке он держал чудодейственное стекло, куда заглядывают одарённые феями поэты, когда их начинает мучить монотонное однообразие; в другой — волшебную трубу, помогающую поэту создавать небывалые доселе формы красоты, сливая воедино те многоликие образы, что он вобрал себе в душу во время своих странствий.

Головку малыша окружало лучистое, радужное сияние, и я взирал на него с изумлённым восхищением. Вдруг из–за моей спины к нему подкралась тьма, тень накрыла его, и он мгновенно превратился в самого обычного мальчишку в неуклюжей соломенной шляпе с круглыми полями, через которые пробивались солнечные лучи. В руках у него были калейдоскоп и обыкновенная лупа. Я вздохнул и побрёл прочь.

Как–то вечером, когда лесные аллеи затопил могучий, молчаливый поток золота, льющегося с далёкого запада, по его волнам мне навстречу, точно так же, как в прошлый раз, выехал печальный рыцарь на гнедом скакуне. Однако теперь его доспехи уже не были сплошь покрыты багряным огнём.

Должно быть, крепкий нагрудник уже не раз отражал мощные удары меча и секиры; соскальзывая по его крепкой поверхности, они сбивали с неё ржавчину, и славная сталь с признательностью откликалась на благодатные удары, постепенно обретая былое сверкание. Благородное чело рыцаря казалось ещё выше, ибо суровые морщины почти разгладились, и печаль, всё ещё лежавшая на его лице, была похожа, скорее, на светлую грусть росистых июльских сумерек, чем на тоску холодного ноябрьского утра. Ему тоже довелось повстречаться с девой Ольхой, но он с головой кинулся в водоворот славных подвигов, и они уже почти смыли пятно его позора. Его не преследовала чёрная тень. Он не заходил в тёмную хижину, не открывал запретную дверь. «Интересно, заглянет он туда когда–нибудь или нет? — подумал я. — Должна ли его собственная тень НЕПРЕМЕННО отыскать его, или этого можно избежать?» Но ответов на эти вопросы у меня не было.

Мы не разлучались два дня, и я искренне полюбил его. Он несомненно догадывался о том, что со мной произошло; пару раз я замечал, что он с тревожным любопытством поглядывает на моего сумрачного спутника, который явно старался вести себя как можно незаметнее и подобострастно держался сзади. Но я не стал ничего объяснять, а рыцарь ни о чём не расспрашивал.

Мне было стыдно, что я пренебрёг его предостережением. Одна мысль о той, что обманула нас обоих, повергала меня в ужас, и я продолжал молчать. К вечеру второго дня его великодушные, возвышенные речи так взволновали мне сердце, что я уже готов был броситься ему на грудь и рассказать всё без утайки, ища если не доброго совета (ну что тут можно посоветовать!), то хотя бы утешения и сочувствия. Но тень исподтишка подобралась к моему новому другу, окутала его, и я уже не мог ему доверять. Его лицо уже не дышало благородством, взгляд стал совсем холодным, и я прикусил язык.

Наутро мы расстались.

Но самое страшное состояло в том, что постепенно присутствие тени стало приносить мне странное удовлетворение. Более того, я начал даже гордиться ею. «В этой стране никогда нельзя доверять первым впечатлениям, — говорил я себе. — Мне очень повезло, что у меня появился столь проницательный спутник. Уж он–то сорвёт с мира ложные покровы очарования и покажет мне его истинное лицо! Я больше не хочу быть частью глупой, суетной толпы и видеть красоту там, где её нет. Я буду смело смотреть в глаза подлинной реальности. И если вокруг вовсе не райский сад, а пустыня, то я, по крайней мере, буду точно знать, где живу».

Однако вскоре случилось нечто такое, из–за чего я снова стал относиться к тени с прежним отвращением и недоверием. В один прекрасный солнечный день я повстречал в лесу девушку. Лёгким шагом она шла по тропинке, пересекавшей мне путь, весело напевая и пританцовывая, счастливая, как дитя, хотя на вид была уже совсем взрослой. Она перекидывала с руки на руку небольшой шарик, сверкающий и прозрачный, словно сработанный из чистого горного хрусталя. Шарик этот явно был для неё и забавой, и драгоценнейшим сокровищем. Порой можно было подумать, что она нисколько не интересуется своей игрушкой, но уже в следующее мгновение становилось ясно, что она дорожит ею, как зеницей ока. Я думаю, что она ни на минуту не переставала любить и беречь его, даже тогда, когда вид у неё был совершенно беззаботный. Увидев меня, она с улыбкой остановилась и милым, звонким голосом поздоровалась. Сердце моё раскрылось и потянулось к этому очаровательному ребёнку — она показалась мне именно ребёнком, хотя я прекрасно видел, что она уже не маленькая. Мы разговорились, она повернула и пошла со мной рядом. Я спросил, что у неё за шарик, но она не ответила мне ничего определённого, и тогда я протянул руку, чтобы взять его. Она отпрянула, но тут же, с почти просительной улыбкой, проговорила: