Спокойная совесть - Карлос Фуэнтес

Но по-настоящему запомнившийся сон — не это. Он между страницами книги, которую мальчик попросил в подарок к четырнадцати годам. Балькарсель полагал, что просто читать Писание — это годится для протестантов; Асунсьон посоветовалась с падре Лансагортой, и тот сказал, что не видит в этом ничего предосудительного. Пыльный каретный сарай, место детских игр, превратился в место чтения запоем, перечитывания снова и снова, пока фразы но врезались в память. Хайме читал после обеда, при свете круглого оконца вверху, читал до тех пор, пока сумерки сарая не побеждали солнечный свет.

И между строчек большой иллюстрированной книги в тяжелом синем переплете плясали фигурки, мелькали другие слова (слышанные дома, но только теперь обретшие смысл), возникали вопросы. Хайме изведал новые для него состояния духа, которые смущали его покой и заставляли размышлять над тем, что он стал называть «задачами» — вроде алгебраических, но куда более трудных. И все же каждый час, посвященный чтению, был часом радости. Мир вокруг Хайме исчезал. Вся вселенная — это был только он, мальчик, сидевший, прислонясь спиной к сундуку и положив книгу на колени. Он — и всеобъемлющие слова. Огонь пришел И низвесть на землю: и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен И креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! — то были слова Иисуса, и их повторяли здесь, где в таком же положении находился Эсекиель Суно. Огонь на землю. Значит, каждый человек приносит на землю свое пламя? Значит, жизнь человека — это не покой, как жизнь его домашних, но огонь, как жизнь Эсекиеля? Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение, ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться; трое против двух, и двое против трех; отец будет против сына, и сын против отца… Они будут разделены из-за чужого человека, человека, который находится вне их дома. Человека, который пришел издалека. Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее.

Между строками Евангелия шахтер Суно снова и снова ел принесенную ему еду и рассказывал историю своей борьбы. Хайме закрывал глаза и слышал все его речи. Слышал слова Суно, а затем — стук грубых ботинок по мостовой. Встретится ли он опять с Эсекиелем, чтобы присоединиться к нему, оставить все и следовать за ним? Предан. Предан. Это тоже было новое слово, слово, которое отрицало три слова в конце стиха: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру!

Потом его в семь часов звали на вечернюю молитву в большой спальне возле инкрустированного пианино. Отец, дядя и тетка становились на колени, иногда к ним присоединялись донья Пресентасьон Оброгон и сеньорита Наскуалина, а по пятницам руководил молитвой падре Лансагорта. Донья Асунсьон зажигала свечи. И пока несколько голосов снова и снова повторяли заученные слова — Радуйся, благодатная!

"Господь с тобою, то избави нас от лукавого", — либо особую молитву в честь сегодняшнего праздника — «отойди, Сатана, ничего не получишь от меня», «помни, что ты должен умереть, а когда, ты не знаешь», — либо гимн, что поют в процессиях — «защитите меня и возьмите в небесный чертог», — мальчик, стоя на коленях всегда возле штор, на которых трепетали тени подсвечников, боролся с унылым этим бормотаньем, шепча иные слова: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствова-хи». И в его воображении сами собою двигались клавиши пианино, и он слышал слова тетки в Великую субботу (Fur Elise … «Дело в том, что она была не такая, как мы»), и жужжанье Ora pro nobis[54]замирало на тонких прямых губах дяди Балькарселя, которые тоже говорили свое: «О боже, благодарю тебя за то, что я не такой, как прочие люди, жадные, несправедливые, развратные, не такой, как этот мытарь». То была его мать. Они говорили о его матери. Она — это была его мать. Его мать и Эсекиель Суно, те, кто вне их дома, мытари, грешники, все те, для кого супруги Балькарсель-Себальос закрыли врата в царство небесное.

Молитва заканчивалась. Сеньорита Паскуалина рассказывала о парочке, которую она застигла целующейся в переулке. Падре Лансагорта с удовлетворением замечал, что есть еще несколько семейств, способных подавать добрый пример. Сеньора Пресентасьон напоминала всем, что завтра — канун праздника. Гасили свечи, включали лампы и ужинали за столом с зеленой бархатной скатертью.

— Ты давно не исповедовался, мой мальчик? — спрашивал Лансагорта.

— Месяц, падре.

— Жду тебя завтра после обеда.

— Хорошо, падре.

— Сколько раз?

— Пять… шесть… точно не помню…

— С кем?

— …один…

— Ты никогда не был с женщиной?

— …нет…

— Величайший грех! Самое тяжкое оскорбление для господа нашего Иисуса Христа. Восчувствуй стыд, плачь от стыда, ибо ты оскорбил чистоту младенца Иисуса. Посмел бы ты рассказать об этой мерзости своим тете и дяде, которые считают тебя самым невинным мальчиком в мире? Смотри же, впредь не греши. Каждый раз, когда появится искушение, прочитай «Отче наш». Впредь не греши. И уж, во всяком случае, лучше оскорби самого себя, но не замарай себя общением с публичной женщиной. Восчувствуй стыд и омерзение. Подумай о том, что, вместо того чтобы предаваться гнусной похоти, ты мог бы служить церкви. Подумай о том, что силы, употребленные во зло, ты мог бы посвятить просветлению душ своих ближних. Убеди себя в этом. Но если и не удастся убедить себя, крепись и больше не нарушай священную заповедь и изгони из больного твоего ума эти непристойные видения. Запрещаю тебе думать об обнаженном теле. Запрещаю думать о женщине. Запрещаю думать о наслаждении собственным телом. Гони прочь эти соблазны.

— Падре, скажите, что я должен делать…

— Молись, молись и беги от мыслей о женщинах.

— Я хочу женщину, падре, признаюсь вам и в этом. Всегда хочу.

— Ты грешишь вдвойне, и наказание тебе будет двойное. Не смей приходить сюда, пока не раскаешься искренне! Я поговорю с твоей тетей…

— Нет, вы этого не…

— Я спасаю души всеми средствами. Сегодня отпущения я тебе не дам. Это была как бы простая беседа.

Судьба других людей — любимая тема бесед в провинции. Если речь идет о судьбе, на которую можно повлиять, интерес удваивается. Если же доступная влиянию судьба — это судьба подростка, интерес превращается в долг. А если у этого подростка строптивый характер, долг разрастается до масштабов крестового похода. Тут все знают друг друга, семьи знакомы давно, несколько поколений.

— Да, конечно, — вздыхает донья Пресентасьон, — теперь жизнь идет по-другому.

— Раньше было больше различий между сословиями. — говорит сеньорита Паскуалина. — А теперь все перемешалось.

Асунсьон поднимает глаза от вышивки.