Иерусалим правит - Майкл Муркок

Она одна поддерживала меня во всех победах и поражениях. Только она одна по-настоящему знает меня. В Киеве, когда я так высоко взлетел над Бабьим Яром, меня любили мать и Эсме. С тех пор лишь миссис Корнелиус признавала мои достижения и понимала мою душу. Если я выхожу теперь на улицу, какой-нибудь ухмыляющийся будущий гангстер всегда стоит на углу у магазина кроватей на Колвилл-террас[75], напротив Центрального банка. «Привет, профессор», — говорит он. Я не обращаю внимания на его насмешки и иду прямо к «Стауту», в бакалейную лавку. Там, по крайней мере, сохранилась некая старосветская любезность. Все служащие носят белые костюмы и надевают перчатки, подавая булочки, даже женщины. Эту традицию обслуживания давно позабыли, насмешливый мужлан на углу о ней и понятия не имеет. Когда я возвращаюсь по Портобелло-роуд, миссис Корнелиус машет мне из лавки торговца скобяными изделиями. Она живет в подвале дома номер восемь, и ей, как и мне, досаждают отвратительные юнцы. Но она продолжает сопротивляться, бросая вызов любому, кто стремится унизить ее из-за возраста, пола, общественного положения или внешности. Она никогда не унывает, она всегда отважна. Она не переменилась. Она грубым жестом мгновенно отгоняет юнцов. «Зайди на м’нутку и выпей тшашку тшая, философ». Когда она в настроении, то всегда величает меня этим титулом.

Я вхожу в ее теплое сырое обиталище ниже уровня улицы, и там миссис Корнелиус утешает меня беседой, почти бессловесной, гармоничной и напевной. Она — все, что у меня есть, и все, что мне теперь нужно; моя добрая старая подруга. Когда-то весь мир принадлежал нам. Мы свободно наслаждались им, мы обитали на Олимпе. Я не могу жалеть о тех днях. Они всегда останутся со мной. Лучше сохранить такие воспоминания без будущего, чем обрести будущее без воспоминаний.

Эти дети отвергают историю. Для них прошлое — просто passe[76]. Как они могут научиться не повторять былые ошибки, если уж они не в состоянии принять природу времени? Теперь даже настаивают, что природа времени изменилась. Если и так, то, разумеется, мы должны развивать этику, чтобы не пасть, не превратиться снова в диких скотов, верно? Миссис Корнелиус говорит, что я слишком много думаю о таких вещах. Она напоминает, что я ничего не могу сделать. Но человек должен попытаться, отвечаю я, если его совесть требует этого. В Инглвуде[77] я вручил записку консьержу студии, сидевшему в небольшой будке у главных ворот. «Сансет мувинг пикчер кампани» казалась процветающим концерном, а не одной из ненадежных кинофирм, которые так часто появлялись в давние времена; нередко под звучными названиями скрывались подлинные имена всем известных дельцов. Мое опасение, что миссис Корнелиус впуталась в дела каких-то темных барыг, рассеялось, и я на «Желтом вагоне» номер пять[78] вернулся из Манчестера в деловой центр Лос-Анджелеса, а уже оттуда направился в Голливуд. Путешествие в пригород заняло большую часть дня, но поездка прошла достаточно приятно, а потраченное время было хорошо вознаграждено, поскольку, когда я возвратился в «Голливуд-отель», миссис Корнелиус уже позвонила туда, сообщив, что ее автомобиль прибудет в семь и отвезет меня на ужин. Наконец я почувствовал, как тяжкое бремя спадает с плеч. Я вновь обрел уверенность в себе. Если Бог испытывал меня, очевидно, я сделал уже достаточно, чтобы заслужить Его милосердие; и в тот вечер я обедал в Беверли-Хиллз тет-а-тет с моей старой подругой, в комнате, откуда открывался вид на бассейн и пальмы — этот пейзаж казался воплощением романтического Востока. Если бы я не знал миссис Корнелиус так хорошо, то наверняка предположил бы, что она собирается меня соблазнить.

Теперь она стала великолепной блондинкой, с огромными ресницами и восхитительным взглядом купидона; розовая, пышущая жизнью, во плоти она казалась еще красивее, чем на экране. Она носила платье из бледно-синего шелка и жемчуг. От нее пахло «Мицуко»[79]. Я был снова полностью опьянен, загипнотизирован ее изящной красотой, ее волшебным очарованием. Она слушала меня, почти не прерывая; она ела, пока я рассказывал свою историю, и иногда просила что-то дополнить или продолжить. Все случившееся ее испугало.

— Я просто подумала, тшто ты и твоя девтшонка решили, будто Америка не довольно хороша для вас, и вернулись обратно — туда, куда пожелали. Ах ты бедный маленький педик! Я могу дать тебе несколько долларов, если хотшешь.

Я сказал, что сейчас не нуждаюсь в деньгах, хотя попросил назвать надежного поставщика кокаина. Я чувствовал, что пора заправить горючим мозг. Миссис Корнелиус посоветовала мне связаться с известным актером, который в трудные времена добывал дополнительные средства, работая агентом у крупного дилера; между тем она поведала мне свою историю, объяснившую большую часть таинственных случаев. В тот день, когда мы расстались на аэродроме, она повстречала красивого молодого человека, который, подобно Хеверу, был партнером в кинокомпании.

— С той только разницей, Иван, что этот тип еще тшертовски хорошо выглядел, смазливый такой. Как старина Троцкий до того, как он натшал слишком серьезно к самому себе относиться, мать его. Я, кстати, слыхала, что он теперь во Франции. Эти парни все время ссорятся между собой. Тшорт, к концу делается всегда так скутшно!

Затем она улыбнулась, вспомнив об одном комическом происшествии из ужасных лет гражданской войны; в те времена она не раз помогала мне выпутаться из передряг. Она не знала, что произошло с Хевером и моим паровым автомобилем.

— Все продлилось только две недели — а тогда я повстретшала моего шведа, Вольфганга. Он с виду настоящая немтшура, но на деле совсем не такой. Ну, Хевер рассердился, прямо тебе скажу. Отшень даже! Разозлился на меня и, по ходу, на тебя. Написал это дурацкое письмо, про нарушенные обещания и протшую хрень. Еще написал, тшто не отшень удивился, когда мы сбежали; будто бы мы пара шантажистов и негодяев, и ему теперь наплевать на их долбаный Ку-клукс-клан; он смылся в Европу, а потом собирался на охоту в Африку. Не удивлюсь, если много треклятых зверей укокошат только из-за того, тшто один тип не смог добиться своего!

— Он ничего не писал о моей машине?

— Не особо много, Иван. Но, я полагаю, тебе лутше про это забыть.

— Машина принесла бы ему миллионы, — сказал я. — И мне, конечно, тоже.

Я решил, что отправлюсь назавтра в Лонг-Бич, получу доступ к своему изобретению и, возможно, перегоню его. Технически, согласно контракту, автомобиль был нашей общей собственностью, но Хевер отправился за границу, и мне следовало как можно быстрее найти нового финансиста. Я объяснил это миссис Корнелиус, которая сказала, что я могу поступать как угодно. По ее словам, она упомянула обо мне, подающем надежды сценаристе и актере, в разговоре со своим другом Вольфгангом Сьостромом, известным шведским «секс-режиссером», который прибыл в Голливуд именно тогда, когда пришел к власти Хейс[80], и с тех пор с унынием взирал на то, что он именовал «буржуазным синема».