Десять дней до конца света - Манон Фаржеттон

– Эй!

Парень оборачивается и смотрит на нее. Она колеблется. Он поднимает брови в немом вопросе.

– Я еду в Бретань, – говорит она.

– Мне подходит.

Он возвращается к своей машине, выруливает с тротуара, разворачивается, навлекая на себя громы и молнии от водителей вокруг, и наконец подъезжает к ним на автобусную остановку. Лили-Анн с облегчением отмечает, что у открытой машины есть заднее сиденье. Она поворачивается к Браиму.

– Поедешь с нами?

– Эти спортивные машины такие неудобные…

– Если будете хорошо себя вести, – улыбается Вертикальная Полоска, – я потом уступлю вам руль.

Лицо Браима озаряется, как у ребенка, которому пообещали мороженое.

– Договорились!

Лили-Анн забирает свой рюкзак, с трудом запихивает его в крошечный багажник спортивной машины и садится впереди с золотой рыбкой на коленях и фотоаппаратом у ног. Браим усаживается на заднем сиденье.

– Что у тебя в контейнере? – интересуется Вертикальная Полоска.

Она снимает крышку, осторожно достает мешочек для льда и поднимает на уровень его глаз.

– Лоум.

– Твой… твоя рыбка, ясно. Привет, Лоум, я Вэл. А ты… – добавляет он, подняв глаза.

– Лили.

– Лили. Это хорошо, Лили.

В его голосе звучит такая убежденность, что Лили-Анн даже не пытается понять, что он хотел этим сказать. Она поудобнее устраивается на кожаном сиденье, надеясь покинуть Париж до рассвета.

Она быстро замечает: Вэл плюет на правила дорожного движения, встраивается в малейший просвет, сворачивает на узенькие параллельные улочки, обгоняет в правом ряду, заезжая на тротуар… Таких водителей Лили-Анн обычно терпеть не может. Но в нынешней ситуации о лучшем и мечтать нельзя. Два часа спустя, когда хрустальная заря брезжит на востоке, Булонь-Бийанкур остается позади.

Ч – 202

Сара ведет машину, а Гвенаэль пишет и пишет.

Несмотря на музыку, которую сквозь треск передает радио, он почти слышит, как звенит напряжение, повисшее в салоне. Сегодня утром беды не избежать. Сара сорвется.

– Для кого ты пишешь эту книжку? А?

– Для себя.

Он лжет. Писать для себя всегда было ему недостаточно. На сей раз, однако, придется этим удовольствоваться.

– Ты много лет убеждал меня, что писательство – это профессия, – пытается урезонить его Сара. – После сообщения о взрывах все бросили работать, кроме горстки болванов, отказывающихся принимать реальное положение вещей, ну, еще военных, воздушных диспетчеров, врачей и медсестер, да и те скоро бросят, потому что продолжать нет никакого смысла!

– Это и есть профессия. И этим я живу. В полном смысле слова – я сейчас не о деньгах.

Визг тормозов. Гвенаэль поднимает голову от своих записей, удивленно косится на Сару. Позади концерт автомобильных гудков.

– Ты живешь в полном смысле слова, потому что твое чертово сердце бьется в груди и работает вся фантастическая машинерия этого любимого тела, которое я съесть готова, так мне хочется его поцеловать.

Она подкрепляет слова делом. Гвенаэль улыбается, отвечает на поцелуй.

– Ты знаешь, что я хочу сказать, – шепчет он.

– Знаю. И ты не представляешь, до какой степени мне это влом, любимый. Мало того, что мне осталось девять дней, так еще приходится делить тебя со всеми, кто здесь…

Она тычет пальцем в лоб Гвенаэля. Кончик ногтя глубоко врезается в кожу. За ними бушует хаос криков и пронзительных гудков, на которые они не обращают никакого внимания. Рука Сары скользит по его бедру.

– Я хочу тебя.

– Я тебя тоже.

Сара включает первую скорость, проезжает расчистившийся перед ними десяток метров, сворачивает на раскисший проселок в полях, выключает двигатель. Их взгляды ввинчиваются друг в друга. Они раздеваются в жадном танце, неловком из-за тесноты салона, и, смеясь, приземляются на заднее сиденье. Как давно они не занимались любовью просто потому, что им хочется?

Их соитие короткое, спешное, настоящее.

Запыхавшиеся, они еще некоторое время лежат, прижавшись друг к другу, кожа к коже, как одно тело. Гвенаэль расчесывает кончиками пальцев короткие волосы Сары. Сомнение проникает в него, как яд. А что, если она права? Смысл для них имеет только их незримая связь и эта тяга друг к другу, почти забытая и вновь вернувшаяся теперь, когда нет больше цели создать полноценную семью.

– Я всё выброшу, – выпаливает он, рывком садясь.

Разыскивает трусы, натягивает джинсы, сует ноги в кроссовки, забыв надеть носки.

– Что-что? – тревожится Сара.

– Мой текст. Я выброшу его, и едем дальше.

Он торопливо хватает стопку бумаги под ветровым стеклом. Теперь, когда он принял решение поставить крест, надо действовать быстро, пока не передумал. Вот уже восемь лет Сара – его опора, его дом. Он должен отплатить ей хотя бы этим. Быть целиком с ней. Себе же на благо. Прожить эти девять дней сполна. Решительным шагом он идет на соседнее поле. Мирно пасущиеся коровы не поднимают головы.

– Подожди меня! – кричит Сара.

В одних трусиках в проеме дверцы она нащупывает первую попавшуюся одежду – футболку Гвенаэля – и надевает ее. Футболка висит на ней, как платье, едва прикрывая ягодицы. Она кричит ему вслед, бежит вдогонку, босиком по раскисшей земле.

– Что ты творишь? Гвен!

Он уже бросает первые страницы, и они падают, как осенние листья, на траву. Ему нравится этот образ. Он чувствует себя деревом, стволом, корнем.

Сара сначала ловит листки, пытается вырвать у него рукопись. Потом опускает руки, только кричит на него в ярости, и шквал слов улетает вместе с его романом. Гвенаэль входит во вкус, бросает еще и еще, один и тот же жест, пальцы хватают, рука замахивается, шуршит бумага, белеет прямоугольник на фоне синего неба.

Волна страниц вяло катится по полю и удаляется диковинной процессией.

Гвенаэль ликует. До сегодняшнего утра он писал и так освобождался от текста. Он не знал, что можно иначе. Просто уничтожить его. Отпустить от себя, листок за листком.

Ч – 201

Майор Беатрис Бланш глушит мотор своего мотоцикла и втыкает подножку в гравий аллеи.

Она клялась, что никогда сюда не придет.

Но после сообщения о взрывах одна мысль, раздражающе неотвязная, крутится в ее голове, ибо Беатрис невольно видит связь между этим феноменом и болезнью Альцгеймера, поразившей ее родителей: неуклонное и несправедливое стирание личности, прежде беда отдельных людей, действует теперь в масштабе всего человечества. С той разницей, что априори люди, затронутые взрывами, умирают на самом деле. В отличие от ее родителей, которых Беатрис как будто теряет вновь при каждом посещении.