…И рухнула академия - Елена Мищенко

Райт получил признание довольно рано. И, несмотря на некоторые спады в творчестве в 20-е годы, он считался одним из основных создателей современной архитектуры.

После смерти Райта Ольгиванна стала президентом фонда Райта, президентом архитектурной школы и проектной фирмы, находившейся в Тейлизине. Творческими вопросами занимался архитектор Вильям Питерс, Вэс, бывший при жизни Райта его правой рукой. Он женился на дочери Ольгиванны, Светлане. Ольгиванна была женщиной очень энергичной и властной. Тем не менее дела фирмы после смерти Мастера резко ухудшились. И тут произошло несчастье. Светлана, беременная дочь Ольгиванны, погибла в катастрофе вместе с сыном. Вэс был в глубокой депрессии, выход из которой он находил только в работе. Ольгиванна искала ему новую супругу. Одновременно она хотела поправить дела своей фирмы. И, наконец, ей показалось, что она нашла такую кандидатуру. Ей удалось пригласить в Тейлизин дочь Сталина Светлану Аллилуеву и женить на ней Питерса. Светлане, которая в то время была достаточно состоятельной женщиной, пришлось выплатить все долги Питерса. У них родилась дочь Ольга. Однако их брак оказался недолгим, и они расстались. Ольгиванна надеялась, что этот брак, так широко освещенный во всех средствах массовой информации, привлечет новых заказчиков. Но этого не произошло. Заказчики признавали только великого Райта.

Когда в 1933 году в Милане проходило международное триеннале архитектуры, были представлены 12 персональных экспозиций ведущих архитекторов мира. Соединенные Штаты представлял только один архитектор – это был Райт. Следует отметить, что СССР представлял тоже только один архитектор – Константин Степанович Мельников. Они были очень разными, и, в то же время имели много общего во взглядах на творчество.

В 1965 году мне посчастливилось дважды побывать у Константина Степановича, побеседовать с ним и выслушать его неординарные суждения об архитектуре. Он принял меня в своем оригинальном доме в Кривоарбатском переулке. Очень интересно было посетить и осмотреть этот необычный и интереснейший дом.

Свидание с ним мне устроил мой хороший знакомый, молодой архитектор Константин Страментов, умница и эрудит, за что и был наказан еще в институтские годы. Костин отец был крупным инженером. Он занимал ответственный пост на Украине во время пребывания Хрущева секретарем ЦК КПУ. В те времена он один осуществлял функции почти всего Госстроя. Потом он перебрался в Москву, где Костя поступил в Московский архитектурный институт. Костя получил отличное образование и свободно владел английским языком. Естественно, он стремился к общению для совершенствования языка. А вот этого ему не могли простить, обвинили в связи с американцами (надо же ему было где-то практиковаться) и исключили из института. В газете появился ядовитый пасквиль, обличающий его связь с иностранной журналисткой. Ему также не могли простить то, что во время расследования этого инцидента на вопрос: «Вы что, после института собираетесь стать профессором?», он ответил положительно.

Для того чтобы продолжить образование, ему пришлось год отбывать трудовую повинность на лесосплаве в Карпатах. Он не все свое время посвящал лесосплаву, а частенько появлялся в Киеве, возбуждая любопытство знакомых крайне импозантной внешностью, очками в удивительной оправе и шапочкой-пирожком из шкурок неродившегося моржонка. Нас познакомили во время одного из его приездов в Киев. Это было очень интересное знакомство. Мы проводили долгие осенние вечера у моего друга архитектора Юрия Паскевича, который недавно женился и, оказавшись в малометражной квартире с женой и тещей, пытался создать по собственным чертежам агрегат в виде чертежного стола и станка для живописи, который бы складывался до размеров этюдника. Мы беседовали и слушали пластинки с джазовой музыкой Дейва Брубека, которые Костя привез с собой.

Впоследствии, уже в Москве, он представил меня своей будущей супруге – дочери известнейшего собирателя и коллекционера Костаки – очаровательной Лиле Костаки, и мне удалось ознакомиться с частью коллекции ее отца, с работами художников, которых мы тогда просто еще не знали – Зверева, Поповой… У ее отца была обычная малометражная квартира, стены которой были сплошь увешаны живописными работами, а фанеры Поповой – ученицы Кандинского – просто стояли прислоненными к стене. У него в доме я увидел холст Пикассо с дарственной надписью, а также керамику Пикассо и уникальную негритянскую резную скульптуру. Когда Костя и Лиля поженились, они купили однокомнатную уютную квартиру на Юго-Западе. На стене висел холст Пикассо, свадебный подарок отца. Костя оказал нам ряд любезностей, которые могут сделать только москвичи со связями. В частности, он достал нам билеты на американскую выставку в Сокольниках. И вот, когда я приехал в Москву на конференцию, он любезно предложил мне устроить свидание с Мельниковым.

Вернемся к дому Константина Степановича. Мы видели собственные дома зарубежных архитекторов – Райта, Нимейера, Мендельсона, а советских как-то не приводилось. Намного позже, в 1984 году, при посещении Виченцы в Италии, я побывал в доме великого зодчего Палладио. Нас привел туда без приглашения хозяев доктор Росси. Это был худенький невысокий итальянец в сильных очках. Он был стремительным и фанатичным. Доктор Росси, вместе с группой архитекторов, ворвался в гостиную на втором этаже, где как раз хозяева садились завтракать, и, не дав им опомниться, начал экскурсию. При нашем появлении аристократичные вежливые итальянцы не проявили никакого недовольства. Доктор Росси, абсолютно не смутившись, вел свой монолог, рассказывая, когда был построен дом, какая в нем планировка и т. д. На мое замечание: «Может, это неудобно», он заметил: «Незачем селиться в произведениях архитектуры, а раз уж поселились, то терпите». «И вы устраиваете экскурсии во всех домах Палладио, не считаясь с хозяевами?» «К сожалению, нет. С театром «Олимпико» у нас есть договоренность, а вот виллу «Ротонда» хозяева обнесли забором и никого не пускают».

Константин Степанович жил в своем собственном доме и приглашал к себе того, кого хотел. Мне открыл дверь его сын – художник Виктор Константинович Мельников и, когда я представился, прокричал: «Папа, это к тебе». Сверху по лестнице спустился худенький пожилой человек с усиками, в белой вязаной фесочке на голове. Я представился. Он показал мне все интерьеры своего дома. В одном из помещений первого этажа очень плотно и не совсем удачно разместились его архитектурные работы.

– Простите, Константин Степанович, – поинтересовался я, – а чем вызвана такая неудобная для осмотра экспозиция?

– А это вызвано идеологическими шатаниями, – ответил он. – Меня попросили подготовить выставку архитектурных работ к определенному сроку, а когда я подготовил, мне позвонили и сообщили, что все-таки существует мнение, что я формалист, и руководство против этой выставки. Так она и стоит, подготовленная, в ожидании, когда мнение сильных мира сего повернется опять на 180 градусов.

Мы поднялись на второй этаж в круглую мастерскую-кабинет с огромным окном. Там находился рабочий стол, была представлена его живопись. На мольберте стоял подрамник с перспективой клуба имени Русакова, выполненной углем. Он показал мне роскошный диплом Миланского триеннале, и я поинтересовался его мнением о знаменитых коллегах. О Корбюзье он отозвался резко отрицательно, сказав, что тот сделал много плохого для архитектуры, больше, чем Жолтовский. К Райту он отнесся намного мягче. Когда я заметил, что у него с Райтом много общего в понимании творчества, он ответил: