Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Ну, я готов! Веди, куда тебе велено, сербаз, — сказал Никита и глянул в черные, настороженные глаза кизылбашца, хотя Никита был уверен, что родом этот человек не с берегов Хвалынского моря, таких в Астрахани он прежде не видел. — Что этаким сычом зришь на меня? Аль страшишься, что задам стрекача? В железах далеко не убежишь, брат, — и добавил с нескрываемым сожалением: — Вот кабы скинуть эти железные кольца, тогда…

Охранник в островерхой мисюрке, изобразив на сухощавом лице кривую улыбку, буркнул что-то по-своему и плетью указал на дверь — иди, дескать, что толку в словах, когда есть повеление хозяина. И Никита пошел к выходу, под мелкий осенний дождь, из-за которого по каменной улице текли чистые говорливые ручейки. С моря наползала темная туча, в тесных улочках было сумрачно, пустынно, до невероятия дико, как в лесу. Город, прослушав одинокого муэдзина, словно не очнулся от сна. И еще Никите почудилось, что жители разбежались в окрестные горные ущелья в ожидании неприятельского нашествия и разорения.

Никита босиком шел мелкими шажками впереди кизылбашца, или кем он там еще родился, и в каких местах, гремела на ногах цепь, железные обручи больно врезались в кожу…

— Вай, астваз! — вдруг вскрикнул за спиной Никиты кизылбашец, тут же послышался шум, словно на землю кто-то свалился с каменной стены чужого подворья. Никита по давней воинской привычке проворно скакнул вбок, крутнулся и спиной прижался к мокрой стене. И от удивления вытаращил, изумленный, глаза, ничего не понимая. В узкой улочке невесть с чего началась нешуточная резня. Два перса, спрыгнув на дорогу со стены, повалили «его» кизылбашца, пытались заломить ему руки, не дать возможности вскочить на ноги и выхватить саблю. Но вот один из них, получив удар ногой в живот, отлетел к стене и завалился в двух шагах от Никиты. Другой успел перехватить руку охранника в мисюрке и что-то крикнул упавшему сообщнику.

— Педер сухтэ! — выругался сосед Никиты и, лежа еще на спине, ловко выхватил из ножен кривую саблю…

Никита и сам потом не мог понять, что именно подтолкнуло его вмешаться в чужую свару? Дрались ведь не товарищи, дрались враги! И у них, стало быть, какие-то свои личные счеты. Но тут, должно, сработало чувство справедливого возмущения: нападали двое на одного, и не в открытую, а по-разбойному, из-за угла. Сделав резкий выпад вперед, Никита скованными руками охватил вставшего на колени разъяренного, что-то орущего мордастого перса и даванул ему горло со всей силы, какая оказалась в руках. Выпавшая из растопыренных пальцев сабля звякнула о камни, перс захрипел и тяжелым кулем обвис у пояса Никиты. В тот же миг его охранник сбил с себя второго нападавшего, который только на долю секунды оглянулся посмотреть, отчего захрипел напарник, вскочил на ноги и успел выхватить свою саблю. Брызнули искрами скрестившиеся сабли, оба противника изрыгали в лицо друг другу непонятные Никите ругательства, делали обманные прыжки, выпады, неистово наносили удары и столь же ловко отражали их.

«Славно рубятся, расшиби их гром на кусочки!» — невольно восхитился Никита, выпростав из скованных рук полузадушенного перса. Мелькнула было мысль схватить саблю у ног да и попытаться уйти оружным, но вспомнил о кандалах, оставил такую никчемную затею.

— Аллах акбар! — радостно выкрикнул владелец мисюрки, когда ловким ударом выбил у противника клинок, и тут же, не дав ему времени взмолиться о пощаде или изрыгнуть последнее ругательство, коротким взмахом снес голову. Дождевой ручеек окрасился в кроваво-розовый цвет и потек вниз, к морю.

Победитель подошел ко второму врагу, левой рукой ухватил за густые волосы, крикнул в бесчувственные глаза ругательство и саблей взмахнул… Потом, вытерев о халат врага оружие, бросил в ножны, забрал трофейные клинки, очистил от кожаных кошельков их карманы, остановился в явном раздумье перед Никитой.

— Теперь, разохотившись, и мне голову срубишь? — не без доли тревоги спросил Никита, не спуская строгого взора с кизылбашца, стараясь прочитать в его глазах свою участь. Но глаза эти, темные с коричневым оттенком, слегка выпуклые, озарились вдруг теплым светом. В них потух блеск ярости скоротечной рубки. Он сказал что-то трогательное, мягкое, а потом, зажав две с бою взятые сабли под мышкой, сложил руки к сердцу и поклонился.

— Хуб, хуб! — с улыбкой выговорил Никита одно из немногих кизылбашских слов, которые успел выучить, пока ласковая Лукерья ухаживала за ним.

Владелец мисюрки разулыбался, кивнул курчавой темноволосой головой и от себя добавил:

— Хуб урус! Бисйор хуб! Урус карош сербаз! Ибрагим — карош сербаз! — и он ткнул себя пальцем в грудь — под халатом Никита без труда угадал надетый колонтарь, — добавил еще раз, называя себя: — Ибрагим сербаз!

Никита понял, что так зовут кизылбашца, улыбнулся, поднес скованные руки к груди, постучал ими себя, назвался. Ибрагим дважды выговорил его имя, чтобы лучше запомнить:

— Никита. Никита! Карош урус Никита! — И еще что-то добавил, с сожалением развел руки, правой широко, левой же придерживая под мышкой добытые в бою сабли.

Никита понял: Ибрагим должен вести его дальше, и сам первым сделал шаг к морю, куда бежали розовые ручьи с места стычки давних, похоже, врагов.

— Ну что же, служба есть служба. Идем, Ибрагим, куда тебя хозяин послал со мною.

Минут через десять они добрели до пристани, где теснились более трех десятков, наверное, кораблей со спущенными парусами, чуть севернее приткнулись к берегу четыре галеры. К одной из них Ибрагим и привел Никиту.

— Вона-а что! В каторжные работы к веслу определил меня мой ласковый хозяин-колобок! Не зря общупывал, будто цыган жеребца на ярмарке!

На палубу поднялись по мокрым от все так же моросящего дождя сходням, у кормы их встретил старший надсмотрщик — это Никита понял по длинному кнуту, который был у него в правой руке, свернутый в несколько колец, словно аркан перед метким броском. На первый же взгляд что-то схожее подметил Никита в своем провожатом Ибрагиме с надсмотрщиком, в лице, в фигуре — оба высокие ростом, жилистые, горбоносые, только у надсмотрщика не такие длинные усы да и глаза темно-зеленые, а не карие.

Кизылбашцы что-то переговорили между собой, охлопывая друг друга по плечам, цокая языками, вскидывая лохматые черные брови. Причем, как понял Никита, речь шла и о нем, и о недавнем происшествии в тесной улочке, потому что одна из сабель тут же перешла к надсмотрщику. Он вынул ее из ножен, осмотрел, поскреб ногтем по острию клинка, сделал несколько пробных взмахов. И остался доволен подарком: сабля пришлась по руке — замашиста, удобна елмань — утолщение на конце сабли.

Ибрагим, прощаясь, подошел к Никите, хлопнул его по влажному из-за дождя плечу халата, некогда принесенного тезиком Али, сказал, показывая крепкие и крупные зубы в улыбке:

— Никита карош, Ибрагим карош, — и, должно, чтобы порадовать и подбодрить невольника уруса, добавил: — Давид карош, — и кивнул в сторону старшего надсмотрщика, который с такой же радушной улыбкой смотрел на них обоих.

«Как же! Хорош будет твой Давид, когда этаким кнутом ожгет по спине разок-другой, чтобы не ленился, веслом работая», — с грустью подумал Никита, посмотрев в сторону Ибрагима, который ловко сбежал по сходням на пристань. Давид, все так же улыбаясь Никите, крикнул кого-то. Из кормовой надстройки, где наверху, словно ветряная мельница на бугре, виден был огромный штурвал с большими ручками, прибежал худой и полусогнутый кизылбашец с ключами, ловко разомкнул ручные и ножные кандалы. Потом провел Никиту не в трюм, где на голых досках вповалку спали прикованные к брусьям гребцы, а в свою, должно быть, каюту, знаком дал понять, чтобы Никита снял насквозь промокший халат. Покопался в углу, вынул сухой, примерил со спины, цокнул — маловат! Накинул Никите на плечи другой, попросторнее, а сам все с улыбкой, словно скрывая какую то добрую весть, поглядывал на уруса. Через несколько минут он же принес еду и — что удивило Никиту более всего! — кружку крепкого красного вина, которое после прогулки под дождем было вовсе не лишним.