Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Евангельская музыка черного хора вдруг мощно, на одном из слогов расширившись, начала стихать.

Славянин Ефрем ушел за бурбоном. А профессор Морли, затихая вместе с евангельской музыкой, все бубнил:

— Да, я старик, старик. Но под струями эфирного ветра — чувствую себя моложе и моложе. Угу-гуй, моя крошка! Я отведу тебя на конюшню! Там протру твой пупочек нежной замшей, а потом — прислоню тебя к сладко-позорному столбу… О «Livery Stable Blues»! О blues and soul…

Проснулся я поздно. За Волгой, на левой, Романовской стороне, глухо бухнул колокол. На правой, Борисоглебской, нежно отозвались колокольцы мусорщиков. И опять в моей новой, еще пахнущей еловыми стружками гостинице стало тихо, как под водой.

Пора было собираться на службу.

Что-то неясное, однако, не давало мне покоя.

Вдруг я понял: мой русский бунт, который я лелеял в себе все последние дни и недели и который любил, как сотку вискаря на ночь, — стал увядать, никнуть!

Это было ново. Я сел на кровати и задумался. Тут же показалось: чтобы усмирить бунт — я и согласился ловить ветер! Между моим бунтом и ловлей ветра была какая-то связь, но сразу ее уловить я не мог.

Времени на обдумыванье было мало. По-дурацки улыбаясь собственному — не окончательному, но половинчатостью своей очень даже приятному — умиротворению, двинул я на улицу.

По дороге попадались мне все больше пьянчуги и окутанные печалью женщины. Пьянь весело мотало из стороны в сторону. А женщины… Женщины были очаровательны и пугливы! Они мило, по-старорусски, прикрывали края губ платочками. А одна, повстречавшись со мной взглядом, даже натянула платок до самых глаз. Любо-дорого было смотреть!

Хотя скорей всего женщины кутались от ветра. Не слишком в тот день сильного, но сырого, настырного. И вообще: сентябрьской веселинки как не бывало! Все заволоклось сизой дымкой, стало болезненно-хмурым.

Изменение погоды отозвалось во мне колющей болью. Вдруг понял: я ненавижу наше общество — ханжеское и загребущее! Но вот людей по отдельности — тех иногда даже люблю. Мне небезразличны людские страдания. Хотя эти страдания часто и вызывают у меня чувство гадливости…

Тихо бунтуемый несвоевременными мыслями и втайне ими наслаждаясь, в своем праздничном, привезенном специально для встреч с романовскими овцеводами костюме пробежался я по малолюдным улицам и уже через десять минут входил в контору «Ромэфира».

Кузнечик Коля был чем-то озабочен, даже расстроен.

Чуть подволакивая невидимым зеленым хвостом, прикрытым уныло сложенными прозрачными крылышками, он перескакивал от стола к окнам.

Разговор со мной Коля начал с повторения пройденного: снова разъяснил должностные обязанности.

— Первое и основное… — Коля на минуту задумался.

Тут я еще раз выслушал наставления про то, что должен ежечасно снимать показания с приборов, регистрирующих скорость ветра. Ветра простого и ветра эфирного.

Про главный прибор обнаружения ветра — интерферометр — Коля говорил с почтением, но и легкой ненавистью, как о высоко оплачиваемой и высоко взлетевшей даме-чиновнице. При этом называл даму почтительно: «Интера Ферапонтовна».

Про прибор второстепенный говорилось с легким пренебрежением, словно речь шла о помощнике председателя Волжской артели девелоперов. Называл Коля второстепенный прибор панибратски — «эфиркой».

— «Эфирка» — дело десятое, — учил башковитый Коля, — это еще когда он контур эфира вычертит. А вот Интера Ферапонтовна! Глаз с нее, взяточницы, не спускать! Но главней этих двух — «Апейрон-13». Этот не улавливает, этот — преобразует и воздействует! Его еще только недавно распаковали и мне даже притрагиваться к нему страшно. А вам — и совсем необязательно…

Я посмотрел на Колю с обожанием.

Коля в ответ скромно уронил большеглазую голову вниз.

Я изобразил на лице научно-познавательный восторг и показал жест «виктория».

Коля на «викторию» слегка поморщился и снова принялся отрабатывать прыжки кузнечика.

— Еще одно и страшно важное! Вы должны… — Коля еще раз задумался.

Я должен был:

а) спускаться с холма, а потом подниматься на него;

б) смотреть в оба — вдруг над метеостанцией мелькнет что-то вроде осенней грозы;

в) не упустить момент, когда Интера Ферапонтовна даст явный сбой;

г) слушать все указания Лели и Женчика и беспрекословно их выполнять;

д) Трифона — Трифоном не называть! А только Трифон Петровичем;

е) в долгие беседы с Трифоном не пускаться;

ё) а если такие беседы последуют, немедленно звонить Коле или, на худой конец, заму по науке господину Пенкрату.

— А то Трифон Петрович у нас большой выдумщик. Как бы он вас в авантюру какую не вовлек. А вы бы сдуру в нее не вляпались. Поэтому — никаких бесед! Вы не для авантюр, вы для великого дела нужны нам!..

Записав показания, я обязан был спускаться с холма и внимательно, в строго указанных местах, осматривать воду. При повторном восхождении мне предписывалось отмечать малейшие изменения в северо-восточной части неба, какие только замечу.

За Волгой я еще не был. Поэтому поездки на строго охраняемую, по словам Коли, метеостанцию — ждал с нетерпением.

— Всего четыре раза за день туда-сюда и сгоняете. Ерунда! Разминка для уставшего таза и гимнастика для глаз! Кстати, метеостанцией мы зовем наше детище для краткости. Полное название: «Станция эфирометеослежения», а чуть короче — «Эфирометеостанция», — красиво закруглил речь Коля и стал звонить Трифон Петровичу.

Трифон не отвечал.

— Трифон Петрович — главный специалист проекта, — бодро начал Коля, но вдруг прыгать вокруг стола перестал и голос понизил. — Только вот с Трифоном у нас трудности, с Трифоном у нас беда… Я не должен был говорить. Вы человек новый. Но… Трифон Петрович в последнее время…

Здесь вошел Дроссель, и Коля свой дерзостный шепот прервал.

Дроссель молча протянул сухую ладонь вперед, получил от Коли какую-то бумагу и так же молча ушел, а Коля отвел меня от окна подальше и заговорил с болезненной страстью:

— Что бы ни случилось, наблюдений не прерывайте! Что бы Трифон ни отмочил — ведите записи! Это моя личная и настойчивая просьба. Надо дождаться возвращения Селимчика, и тогда он попросит вас об одном одолжении… А записи станут подтверждением вашего тесного вовлечения в проект… Заодно учтите: Дроссель — «губэшник».

— Не понял?

— Ну по губам он раньше угадывал! В известном ведомстве служил. Понимаете? Так что вы рот ладошкой прикрывайте… Вообще-то Дроссель не злой. И не так чтобы часто доносит. Просто его соблазняет сама возможность вывести всех нас на чистую воду. Да-да! Деньги и звания ему не нужны. Здесь он светлей херувима. Зато нужно ему — изобличать и ловить! И потом медленно растирать в порошок… Он может о ваших словах и поступках никому и не сообщать, но сам-то вопьется проволокой… Поэтому при Дросселе про Трифона — ни вслух, ни шепотом! Да, вот еще… Дроссель не верит в эфирный ветер. А я — верю. Сильней Селима, сильней Ниточки, сильней даже, чем Трифон! Я верю, и вы поверите. И, надеюсь, поможете нам. Потому что нет в мире ничего…