Окаянные - Вячеслав Павлович Белоусов

не только, тот моментально забрался в секретно-политический отдел.

"Но была ли в том заслуга одного лишь Дзержинского?" — задумывался Ягода, настороженно отслеживая стремительное продвижение по должностной лестнице тихони латыша и невзрачного пензенского писаря. Задумывался и не верил. Председателю Высшей чрезвычайной комиссии, конечно, кто-то из его людей рекомендовал и подталкивал их. Но кто? Менжинский? В особо тёплых отношениях оба замечены не были. Феликс, вообще любимчиков не терпел и не привечал. В конторе со всеми сотрудниками — от рядового до начальника — был одинаково сдержан, даже сух, холоден, никаких нервных встрясок на виду не устраивал, как бы не сложна была обстановка и какие бы чрезвычайные события не случались.

"Нет, — ломал голову Ягода, зло косясь на пачку пожелтевших листов из конверта, лежащую на столе, — к Менжинскому бумажки эти, написанные, конечно, когда-то Булановым, отношения никакого не имеют. Менжинский в те времена пензенскими событиями не занимался. Феликс, помнится, не доверял этого никому. Вообще там, где что-то близко касалось Ленина, Феликс из своих рук не выпускал, пока конфликт не разрешался". Но вот перед ним, перед его глазами, эти дурно пахнущие, исписанные на плохой бумаге едва различимыми, скачущими буквами листы! Они кому-то были предназначены! Они содержали и содержат теперь информацию не для чужих глаз! И в них, возможно, скрыт ответ на все его мучащие вопросы, касающиеся истинной сущности и Буланова, и Аустрина, и… А если это враги?..

Читать снова Ягода уже не мог, даже не пытался. Он чертовски устал от лихорадочных догадок, от нахлынувших впечатлений. Схватив в сердцах треклятые листы, сгрёб в ладонях и, неосторожно поднеся слишком близко к глазам, инстинктивно отбросил от себя, захлебнувшись их отвратительной гнилью. Смердящим мусором они рассыпались по крышке стола. Его затошнило.

"Доносы! — словно молотом ударило в голове. — Как же он сразу не догадался? Агентурные записки, обозначенные для конспирации "отчётами", отправлялись Аустриным какому-то влиятельному лицу в конторе… Информация, обходящая официальную регистрацию в целях неразглашения, строго засекреченная и предназначенная только одному! Вот что это может быть! На того же Минкина или Кураева. Их же вскоре после тех событий убрали из Пензы. А может, и на психопатку Евгению! Отношения у неё со всеми были не ахти. Она вытворяла такое, что невозмутимому латышу Аустрину становилось жутко. Не брезговала расстреливать заложников сама, палила в затылки из маузера будь здоров! Поэтому через короткое время после подавления мятежного очага, она пропала. Феликс чуял — врагов она нажила на всю оставшуюся жизнь. И убеждать Ленина ему не пришлось, тот сам блестяще разбирался в таких вещах не хуже председателя ВЧК…"

Генрих тяжело поднялся от стола и побрёл к дивану.

"Завтра, завтра с утра, — успокаивала, оседала на дно гаснущего сознания мысль. — Завтра на свежую голову одолею эти дьявольские листы. И всё станет окончательно ясным…"

Но в тот день утро в своём кабинете встречать ему не удалось. И на следующий день тоже… Он не разобрал, что примерещилось ему ужасное, от невыносимой головной боли его внезапно сбросило с дивана. Как рядом очутился Саволайнен — не помнил, наверное, кричал. Теряя сознание, видел его перекошенное лицо и глаза в диком страхе. Очнулся уже в больнице в окружении врачей. Саволайнен опять был ближе всех, но ненадолго.

Лучше стало через несколько дней; тогда и пришёл Дзержинский.

"Что со мной?" — хотелось ему спросить, но язык плохо слушался. Дзержинский прижал палец к своим губам, попробовал как-то криво подмигнуть. Сказал: "Подозревали апоплексический удар[46]. Лёгкий. Но обошлось. Обморок, как у девушки". И снова криво усмехнулся: "Через две-три недели обещают поставить на ноги".

И точно, спустя месяц с небольшим, Саволайнен, пропадавший все эти дни с ним в больнице, распахнул Ягоде дверь в кабинет.

— С возвращением, Генрих Гершенович! — приветствовал и следом подскочивший помощник Филозов. — И с выздоровлением!

Кабинет никогда так не сверкал чистотой, а воздух, казалось, прозрачный и посвежевший от исчезнувшего вечного табачного тумана, кружил голову. Или она кружилась сама собой после долгой лёжки на подушках, пахнувших карболкой.

— А где всё? — рванулся Генрих к столу, на крышке которого вечно громоздились папки и бумаги.

— Дело у меня в сейфе, — поспешил успокоить его Саволайнен.

— Конверт там был с листками вонючими?

Саволайнен исчез и мигом возвратился.

— Вот всё. Личное дело Буланова, — протянул он папку. — С того самого раза так у меня и лежало.

— А Кунгурцев забыл забрать? — вороша листы, никак не мог добраться до корки Ягода. — Что это с ним? Он же больше, чем на сутки даже мне не доверял дел…

И смолк, вскинув глаза на курьера:

— Где? Где конверт? Здесь был.

— Всё что было… — смутился Саволайнен, и бледность проступила на его щеках. — Никакого конверта.

— Ну вот же! Здесь прилеплен был! — ткнул в оставшееся пятно на корке Ягода. — А пакет с бумагами?

— Генрих Гершенович, божиться?

— Листы, листы! Они оставались на столе?!

— Только дело! — вытянулся в струнку курьер.

— Это что же?.. Выходит, у нас… Выходит нас…

И задохнулся не договорив, не сел, а рухнул на стул Ягода.

Долго длилась мрачная тишина, наконец его пробило.

— Зови Кунгурцева, — не подымая головы, сиплым голосом подал команду Генрих.

— Антона Казимировича?

— Казимирыча, Казимирыча! Того самого, который мне дело это давал месяц назад. Он что же за всё это время не удосужился побеспокоиться что с делом?

— Похоронили мы его, — выдавил из себя Саволайнен.

— Что?!

— Вас в больницу увезли, и в тот же день Владимиру Ильичу известие пришло с Кавказа — Инесса Фёдоровна[47] скончалась.

— Арманд?! Он же сам её туда лечиться отправил. Орджоникидзе поручил оберегать… Там же дикие банды свирепствовали. Бои не утихали. И ехать она не желала. Убили?

— Вспышка холеры. Зараза, оказывается, там полыхала…

— Холера… Вот те раз.

— Её тело оттуда в свинцовом закрытом наглухо гробу поездом везли. Так, не открывая, под "Интернационал" и хоронили на Красной площади. Ильич плакал.

— Ильич… Ильич, конечно…

— Так за гробом и шёл до конца.

— Ты знаешь, кем она для него была? — не сказал, а тихо выдохнул.

— У нас уже рассказывали разное…

Они помолчали.

— А Казимирыч? — вспомнил не подымая головы Ягода.

— И он умер вскоре.

Генрих тупо уставился на курьера, словно не услышал или не понял.

— От той же заразы. Феликс Эдмундович направил его с нашими бойцами гроб с Инессой Фёдоровной сопровождать. А на Кавказе вообще сплошная чертовщина. Орджоникидзе никак с беляками не справится, добивает, а с заразой, с холерой той и воевать некому. Людей косит без разбора. В Беслане нашего Казимирыча, видать, она и