Окаянные - Вячеслав Павлович Белоусов

с тех пор, вряд ли отважится рот открыть, как мучились Яков и Коба в тех краях, потому что жили, словно кошка с собакой, и именно с тех пор стали врагами навеки. Интеллигент Яков неотёсанного выскочку грузина возненавидел и презирал за политическую неграмотность и грубость, в спорах забивал, пользуясь его прорехами в образовании, а тот в ответ, обозлённый до бешенства, мстил по-своему. Зная брезгливость чистюли, издеваясь, не мыл посуду после еды, тарелки и ложки бросал собакам, чтобы вылизывали до блеска. Прозорливый Ленин, чувствуя обоих своими соперниками, знал про эту нетерпимость и подливал масла в огонь, поддерживая то одного, то другого, но, понимая превосходство Якова, сместив Каменева, поставил его, а не Кобу на место председателя ВЦИК — вторым после себя во власти, несмотря на молодость".

Генрих поднял глаза на стывшего в ожидании Буланова и, словно не замечая, выпустил очередную порцию дыма в его сторону.

— Ты чего столбом застыл? Иди, готовь материалы на Корновского. К вечеру они мне могут понадобиться. Раньше товарищ Сталин не освободится, если пригласить вздумает, то к ночи… Да, вот ещё что… Найди время, чтобы мне с Корновским встретиться. Как он будет готов, доложи. Я его приглашу сам… С глазу на глаз.

— В ближайшие несколько дней, извиняюсь, не получиться, Генрих Гершенович.

— Что так?

— В Германии, у немцев, видать, натерпелся всего. Его же чуть было не арестовали. Попросился он родственницу навестить в Астрахани.

— Далеко.

— Туда-сюда, быстро обернётся.

— Это каким же транспортом?

— Пароходом просился.

— Ты что же, совсем спятил?! Какие теперь пароходы?

— Последний рейс. Частная компания…

— Следовало меня спросить.

— Виноват.

— Надеюсь, одного не отправил?

— Как можно. Присматривает за ним надёжный человек. Но Корновский о нём и не подозревает.

— Ему нет надобности знать. А смотрящий из каких?

— Из наших, проверенных бойцов. Я передал, чтоб поглядывали по цепочке. В конечном пункте чтоб наблюдение было. Незаметно, конечно, но охраняли как зеницу ока и, само собой, что да как…

— Ну-ну… Головой отвечаешь!

— А насчёт того гражданина что? Который, товарищ Ягода, до вас в "Национале" пробивался?

— Того-то… Встречу, раз ты уже организовал, откладывать нельзя… Впрочем, сходи на встречу сам, Петрович. Попытай его ещё.

— Может, людей с собой взять да арестовать его? — быстро согласился тот. — В "нутрянке" язык я ему развяжу.

— Ни в коем случае! — поморщился Генрих. — Ишь куда хватил! К нам человек с добром, а ты его в тюрьму. Негоже. Ты так нам всех сочувствующих людишек распугаешь… И не вздумай ему чем-то грозить.

— Что ж? Цацкаться с ним?

— Ну, если сомнения какие мелькнут или подозрения, пусти за ним человечка своего. Повезёт — узнаем, чей он гусь. — Проводил нарочито равнодушным взглядом понурившегося Буланова Генрих.

Он, кажется, окончательно определился в стратегии взаимоотношений с этим коварным авантюристом и, нервно заходив по кабинету, как только закрылась дверь, старался погасить поток новых взъерошенных мыслей.

Второго, бывшего с незнакомцем, напрашивавшегося на встречу с ним, он вспомнил только что. С год назад, когда он сопровождал Дзержинского лишь до дверей сталинского кабинета с портфелем секретных бумаг, в группе людей, выходящих от Назаретяна вместе с Камо[54], мелькнуло лицо этого второго. Назаретян, секретарь, был со Сталиным на "ты", что позволяли себе лишь ещё двое — Орджоникидзе и Ворошилов, а чекист Камо по поручениям лично Генерального секретаря выполнял особые поручения. Случайных людей к Назаретяну с собой Камо не водил. Но Камо уже нет в живых, а этот "второй", несомненно, из тех, кому доверяет лично Сталин, вдруг ищейкой закружился вокруг его, Генриха, персоны… Сталин проверяет его в который раз, и даже теперь перед тем, как задумал поручить ему какую-то тайную операцию! и, несомненно, в обход Дзержинского, иначе Феликс сам командовал бы парадом, инструктируя его, Генриха, в деталях…

Он догадывался, что, поручая ему подобрать кандидатуру из бывших неординарных эсеров, перешедших на сторону большевиков и не привлечённых к позорно завершившемуся судилищу, Сталин задумал акцию один, не раскрывая секрет даже председателю Высшей чрезвычайной комиссии. Что же задумал Коба на этот раз?..

Словно наяву всплыли видения хмурого дня похорон Свердлова. Генрих стоял у гроба, когда, прощаясь с телом, Ленин, пожав руки жены и сестёр покойного, легонько коснулся и его локтя и тут же, торопясь, обхватил Дзержинского за талию, словно пытаясь удержаться на ногах или удержать Феликса от какого-то нервного порыва, а, заметив, что с них не сводят глаз, поспешил с речью. Дзержинский, бледнее обычного, пошатывался, сжав губы, и вздрагивал, когда вождь переходил в крик и заметно картавил. Сталин отсутствовал или прятался за спинами многочисленных партийцев и совнаркомовцев. Генриху было не до него. Он не сводил глаз с белой повязки, закрывавшей голову Свердлова. Что скрывала она, догадывались немногие. Генрих был уверен — смертельную рану. Смертельную рану от камней убийц! А вокруг плелись басни про скоропостижную гибель председателя В ЦИК от испанки. Накануне живым, здоровым, полным сил и энергии, Кожаный[55] отправился поездом в Харьков выступить на съезде депутатов, планировал задержаться в Серпухове, Туле, Курске, Белгороде и Орле, где встретиться с руководителями партийных органов. Остановка в Орле завершилась трагически. Его словно поджидал специально спланированный мятеж голодавших рабочих железнодорожных мастерских. Председатель губисполкома Волин бросился упрашивать Свердлова выступить и успокоить митингующих, вождь вместо этого пламенно заговорил о мировой революции. О его национальности не знали только дети, зато врагов, распускавших слухи, будто в перевороте главные виновники евреи и в правительстве их большинство, было предостаточно…

Информация, что Якова жёстко избили, закидав камнями, просочилась к Генриху скоро. Он бросился к Дзержинскому с просьбой разрешить выехать в Орёл с проверкой, но Феликс, сам не в себе, прервал его и, выразив соболезнования и надежду на скорое выздоровление Якова от испанки, успокоил, а насчёт вымыслов, распространяемых врагами, заверил, что займётся этим лично, а в Орёл уже выехали надёжные люди из конторы. Генрих догадался, что туда послан преданный Феликсу ушлый Петерс[56], отличавшийся холодным рассудком. Ему поручались все подобного рода чрезвычайные происшествия с тёмными подробностями.

Визит Петерса в Орёл ясности лично Генриху не принёс. Дзержинский молчал и был недоступен до похорон. Об испанке повторил председатель Совнаркома, открывая партийный съезд: "Мы опустили в могилу пролетарского вождя, который больше всего сделал для организации рабочего класса, для его победы". И тут же, конечно, извещённый о зловещих слухах, недвусмысленно подчеркнул для сомневающихся и подозревавших, что покойник был "образцом сочетания практической трезвости…"[57]

Генрих вздрогнул тогда от пронизывающего злого взгляда Ленина, казалось, устремлённого на