Свои по сердцу - Леонид Ильич Борисов

происходит, но чутьем матери чуя какую-то опасность, принялась неистово целовать сына, ежесекундно спрашивая:

— Что случилось? Ради бога! Что случилось, Пьер, да перестань, — скажи, что случилось?

— Ох, случилось… ох, случилось… — тяжело дыша, произнес Пьер Верн, — случилось, что Жюль уже юрист! Нам следует только следить за тем, чтобы… ха-ха-ха! — чтобы Жюль чаще решал задачи со многими неизвестными данными! О мой бог! Неизвестное ему уже хорошо знакомо!

В восемнадцать лет Жюль уверенно и смело жил в своем столетии, украшая действительность особыми приборами и аппаратами, позволяющими разговаривать на расстоянии и летать по воздуху, опускаться на дно океана и путешествовать по всему свету. Чего-то еще недоставало для того, чтобы мечтания эти легли на бумагу хотя бы в форме романа…

Пока что Жюль учился в колледже и на досуге писал стихи, — вернее, куплеты для своего приятеля Аристида Иньяра, молодого композитора, уехавшего в Париж и там зацепившегося за нечто столь неприбыльное, что, по его же словам, не окупало ночной свечи и тряпки для смахивания пыли с рояля.

«Приезжай сюда, ко мне, — писал Аристид Жюлю. — В Париже много едят только дураки и те, кому нечего делать. Нам вполне достаточно будет трех обедов в неделю, но зато мы получим право поплевывать на все стороны, щурить глаза на всех и каждого и рукоплескать идущим впереди нас. Бросай все и приезжай. Мы покорим Париж!»

Планы на будущее у Жюля были таковы: окончить колледж и, не огорчая отца, поступить на юридический факультет Парижского университета. А дальше видно будет. Все же отец есть отец, — после матери он первый, кого необходимо уважать и слушаться. Отец трудится не столько для себя, сколько для детей своих. Это убедительно и священно.

Слова Поля о рыжем посетителе совершенно неожиданно вернули Жюля к его детству, к мечтам о таинственных исчезновениях и вполне возможных перемещениях в области привычных представлений о том, кто ваши родители, — а вдруг совсем не те, кого мы называем отцом и матерью? А вдруг ты сын принца; что тогда? Тогда нужно заявить тому, кого называешь отцом: «Папа, как выяснилось, я очень высокая особа, но это ничего не значит, я остаюсь твоим сыном, но живу с очень проказливой мыслью о своем могуществе!»

А что, в самом деле! Разве нельзя допустить, что этот рыжий посетитель пришел к Пьеру Верну только затем, чтобы открыть ошеломительную новость: «Ваш сын Жюль — мой сын, почтенный месье Пьер Верн! Я достаточно богат для того, чтобы воспитать его во дворце под кущами каштанов, среди райских птичек и золотых рыбок!» — «Жюль, — скажет этот Барнаво, — собирайся, мы едем»… Куда едем? Да никуда не поедем, а просто страшно интересно!..

— Знаешь, Поль, — признался Жюль брату, — я совсем не маленький, но этот таинственный Барнаво играет на каких-то еще отлично звучащих во мне струнах самой идеальной романтики! Я хожу и воображаю черт знает что! Даже стыдно! Этот Барнаво хорошо одет?

— На нем крестьянская куртка и синие узкие штаны, — ответил Поль. — На голове соломенная шляпа, — она сидит, как дамская шляпка на голове Моисея. На ногах деревянные башмаки и через плечо на ремне кожаная сумка. В ней Барнаво держит копченую рыбу и флягу с ромом. Он курит трубку, набитую табаком третьего сорта. Старик остроумен и хорошо знает литературу. Я беседовал с ним минут двадцать. Ты никуда не уходи, Жюль, а то он придет, и опять в твое отсутствие. Папа что-то знает о нем, но не хочет сказать, что именно.

Был воскресный день в конце апреля. Утром Жюль виделся с месье Бенуа, и тот сообщил ему кое-что о Барнаво. Образ рыжего посетителя побледнел и утратил то очарование, которое придал ему Жюль. Любопытство все же оставалось неутоленным. Бенуа сказал:

— Этот Барнаво своего рода гений. Твое личное преуспевание в течение ближайших десяти — пятнадцати лет подтвердит мое высокое мнение об этом швейцаре.

— Швейцаре? — изумленно протянул Жюль. — Барнаво — швейцар?

— Он был им, Жюль. Это ничего не значит. Не забудь, что сам Вольтер занимался починкой часов, а Наполеон Бонапарт в детстве ловил рыбу, чтобы кормить себя и свою семью.

Жюль побывал на набережной, заглянул к мамаше Тибо и отложил для себя томик стихов Виктора Гюго. Он навестил родителей Леона Манэ и, беспричинно тоскуя, забрел на станцию дилижансов. Здесь администрация, заботясь о пассажирах, устроила в большом зале ожидания тир, лотерею-аллегри и перекидные картинки, заключенные в квадратном полированном ящике с двумя увеличительными стеклами для рассматривания. Жюль хорошо знал эти картинки, много раз выигрывал в лотерею поплавки и ножички, но ему не довелось стрелять в цель.

«Попробую», — решил Жюль. На расстоянии пяти-шести метров от барьера стояли вырезанные из железа и грубо раскрашенные корабли и птицы, головы животных и преглупейшие физиономии персонажей из сказок. Жюлю зарядили ружье, и он, наскоро прицелившись, выстрелил.

— Высоко взяли, — сказал хозяин тира. Жюль выстрелил еще раз. Хозяин повторил ту же фразу. Жюль выстрелил в третий раз. Кто-то, стоявший позади него, сказал:

— Глаз верный, рука твердая, но ружье английское, оно хорошо тем, что, стреляя из него в…

Жюль обернулся и увидел перед собою человека, одетого по изустному эскизу Поля: на рыжей копне волос соломенная шляпа, кожаная сумка через плечо, крестьянская куртка на массивном теле.

— Это вы, — воскликнул Жюль, не слушая окончания сентенции об английском ружье. — Вот хорошо!

— Очень рад, если вам хорошо, — сказал незнакомец. — Бросив на ветер три-четыре франка, вы наконец попадете в слоновий глаз, и тогда хобот поднимается за те же денежки. Продолжайте вашу стрельбу, сударь!

— Я не сударь, а Жюль, сын Пьера Верна, того, с которым вы беседовали вчера. — Жюль жадно рассматривал рыжего посетителя, и сердце его билось так, словно он попал в тот корабль, подле которого висело объявление: «Попадешь капитану в глаз — пойдет дым из трубы».

— Вы Жюль Верн! — воскликнул незнакомец и попятился.

— Да, я Жюль Верн, а вы Барнаво?

— А я Барнаво! Поцелуй меня, мой мальчик! Я имею на это право, я… не будем говорить сейчас о том, что я такое и кто я такой!

Он трижды поцеловал Жюля, обнял его и по-отцовски прижал к своей груди. Жюль чувствовал себя неизъяснимо счастливым и предельно взволнованным; он взял Барнаво под руку и повел его в кафе. Там, потягивая кофе с ромом, старик в картинных выражениях рассказал о своей проделке много лет назад. Трое слуг наперебой принимали заказы Жюля и Барнаво: после кофе последовало мороженое и оршад, за ним снова кофе и