Причуды среднего возраста - Франсуа Нурисье

Бывают дни, когда лучше не оказываться в стане жизнелюбов. Нужно заметить, что порой мы их застаем в весьма пикантных ситуациях. Видим их вставные челюсти. Видим разжиревшие задницы в креслах и на кушетках. Видим, как они изучают меню и расплачиваются по счету. Видим, как ловчат. Видим, как платят женщинам, видим, как ведут переговоры. И это все на улицах, на террасах кафе, где мы едим, в этих местах можно узнать много интересного о чужой жизни, просто пройдя мимо. Вот женщина подправляет макияж, а мужчина напротив нее постукивает пальцами по пачке «Житан». Тип на тротуаре, сраженный, можно сказать, прямо на лету, покачнулся и обернулся вслед удаляющейся незнакомке, не сводя глаз с ее бедер. Назовем это завязыванием интимных отношений. Сегодня лучше бы не касаться этой темы. Однако же он голоден, наш Бенуа. Он горит желанием добраться до паштетов и пива, оказаться в духоте какой-нибудь пивной за столиком с накрахмаленной до скрипа скатертью и почувствовать, как на него нисходит, распространяется в нем и захватывает его целиком безумная радость от того, что он может наконец утолить свой голод. Что может сесть за столик, один, и может заказать гораздо больше, чем способен съесть, и знает это, и заранее знает, какой у него будет вид, когда он пойдет на выход с набитым брюхом, с налитыми не слезами, а алкоголем глазами, слоноподобный и угрюмый, с головой, в которой зреют скандалы, но в то же время легкий и воздушный, готовый раздавать неожиданные обещания и смеяться — громогласно и невпопад, как это умеют делать толстые люди. Отличный рецепт! Он поможет справиться с любой тоской. Всегда можно позволить себе так набить брюхо и столько выпить, сколько необходимо, чтобы прийти в хорошее настроение. И если сегодня Бенуа не поддается этому искушению, то лишь из уважения к Мари. В одиночестве ему случается представлять себе, что Мари внимательно наблюдает за ним, и тогда он начинает вести себя с тем безотчетным изяществом человека, который знает, что на него смотрят. Совершенно очевидно, что хрупкость Мари, легкость ее движений никак не сочетаются с этим обжорством, которое при других обстоятельствах служит для Бенуа заменой хмелю. А кроме всего прочего можно получить огромное удовлетворение, если сумеешь сам себе сказать «нет». Это сродни тому, как он упрямо заставлял себя стоять в полутемных поездах во время ночных поездок в год оккупации и стоял, сколько бы ни длилось путешествие, возвышаясь над спящими людьми со всеми их бедами, держа книжку в руке, поднятой к тому единственному, слабенькому источнику света, который дозволяли законы гражданской обороны, стоял почти без сил, со слипающимися глазами, но преисполненный гордости, что не поддается общей слабости.

Но мало-помалу его бдение при свете дня отягчается второстепенными, мимолетными впечатлениями. Течение жизни потихоньку меняется. Люди вдруг заторопились и начали возвращаться к своим заботам. Шум вокруг нарастает, день катится дальше, набирая обороты. На дворе тот час, когда затихает последнее дуновение ветра. К чему продолжать путь, изображая такую целеустремленность? Бенуа прошелся по Зоологическому саду сквозь чередующиеся островки зелени и выжженные солнцем открытые места, после чего выбрал одну из аллей на стороне Музея естественных наук и пошел по ней, сразу же выпачкав в пыли ботинки. Вновь поднялся к мечети, стараясь держаться узеньких улочек и тени. Вот он заходит в маленькое кафе на улице Грасьёз и прямо у стойки выпивает чашечку кофе. Улицы Декарта и Хлодвига запружены школьниками. Лицей Генриха IV заглатывает их маленькими беспечными группками. Еще совсем недавно он иногда приходил сюда встречать Робера. Сейчас Робер учится в лицее Людовика Великого. И кажется, он был одним из заводил в прошлогодних школьных волнениях. Во всяком случае, к такому выводу можно прийти, зная, что он исповедует мораль закоренелого драчуна. Роже тоже не приемлет диктата взрослых. А поскольку Бенуа не мог диктовать французской молодежи ничего, кроме замшелых истин, то все их споры на эту тему прекращались, едва начавшись. К грусти, что он больше не узнает своих сыновей, примешивается досада на то, что он такой же, как многие другие отцы. В этом тоже нет ничего оригинального. И все это, в чем не стоит усматривать никакой катастрофы, скорее, вызывает у него печальное недоумение и не слишком занимает его мысли. Миропорядок, оскорбляющий его мальчишек, гнетет его еще больше, чем их, и его бунт, в результате которого четыре или пять жизней могут разлететься вдребезги, гораздо опаснее. Поди объясни это детям. Если бы он вдруг однажды рассказал им о том, что думает об «устройстве жизни» и как обходится с ним, его дорогие хищнички, потрясенные и преисполненные презрения, вмиг созрели бы для визита к психотерапевту. Какой же все-таки жестокой может быть жизнь! Только-только сорвавшиеся с ваших губ слова она заносит в протокол, и вот вы, совершенно неожиданно для себя, оказываетесь перед жандармами. Но не будем опережать события. Не надо омрачать замечательную пору их детства. Как же они прекрасны! Замша, бархат на их изящных фигурках, кашемир: они все как один в униформе цвета бронзы и песка с двумя-тремя цветными штрихами, и эти их роскошные шевелюры, кудри, аккуратные проборы, а также непослушные и слегка всклокоченные волосы, в мое время такие прически носили лишь английские спортсмены, и то не все, а только голубых кровей. Улица Хлодвига в руках отпрысков лордов, будущих студентов Оксфорда, которые обходят Бенуа стороной, словно он пария из их индийских владений или какой-нибудь рыжий ирландец, в конечном счете годный только на то, чтобы уехать в Нью-Йорк и стать там полицейским, носящим на огромном пузе маленький листочек зеленого клевера. Ну что за вздор! Вздор! Как же ему хотелось, чтобы его сыновья Роже и Робер были совсем другими. Не были бы похожими на него, это ясно, но главное, не были бы похожими на те образцы для подражания, что всегда предлагает молодым их время. Чтобы выпадали из общего ряда, пусть даже были бы белыми воронами! Но приходится довольствоваться тем, что они «золотистые бараны». (Это мама в 1937 году поведала мне о существовании такого животного с драгоценным мехом: «Если бы мне не надо было столько платить за твою учебу, я непременно бы купила себе шубку из золотистого мутона». Маме всегда приходилось идти на большие жертвы, и из-за этого она не могла позволить себе ничего, кроме скромных костюмчиков и дешевеньких пальтишек.) А ему хотелось видеть в их глазах, да, да, в их прекрасных глазах некую «сумасшедшинку», неистовство, неожиданные порывы, непомерные амбиции! С какой радостью он склонил бы тогда голову перед своими сыновьями, признав их превосходство или их новизну. А вместо этого ему пришлось бы (если бы он вдруг на это согласился) выслушивать модные избитые фразы. Но он ловко уклоняется от подобного испытания. Впрочем, его и испытанием-то не назовешь. Это как болевая точка, как задача, не имеющая решения, мысли о которой мы вечером загоняем в самый дальний уголок своей памяти, но с пробуждением они вновь вылезают на первый план, тревожат нас, настойчиво требуют внимания. Что ж, его песенка спета. Скачущие мысли больше не вызывают у него желания обуздать их. Он дает волю фантазии. Спектакль. Фольклор. Пусть они рушат существующий порядок, если хотят и могут это сделать, но только не рассчитывайте на то, что и я буду размахивать вашими красными и черными флагами. Он больше не мечтает ни о чем, кроме свободы, свободы великодушной, безграничной, мечтает о жизни без принуждения и угрызений совести, мечтает о вновь обретенном золотом веке, о невинности райского сада, о безмолвии, сопровождающем рождение мира. Ну и как вам это понравится?