Затемнение - Михаил Широкий

крайне непростую и полную бесчисленных трудностей, забот и тревог. А уж чего он совершенно терпеть не мог, просто на дух не переносил, так это печальных, душещипательных историй о несчастной, не сложившейся, погибшей любви, о соблазнённых и покинутых девицах, оплакивающих свою горькую долю, о негодных, бессовестных, распутных парнях, поматросивших и бросивших, и т. д. И потому он был рад, что его соседка не дошла до этой, драматической и мрачной, части своего повествования, ограничившись рассказом о начальном, счастливом и благополучном периоде своей любви, не омрачённом ещё ни тяжестью сомнений, ни горечью измен, ни болью потерь, ни тягостным, удручающим разочарованием в том, что ещё совсем недавно казалось свято, неприкосновенно, незыблемо, практически вечно. Но не вечна сама жизнь. Что уж говорить о непостоянных, неверных, непрочных, изменчивых и текучих, как вода, человеческих чувствах.

Однако он ошибся. Незнакомка не закончила. Видимо одолев охватившее её смятение и собравшись с силами, она продолжила свою однообразную и унылую, по мнению Сергея, повесть:

– И вдруг всё закончилось, – вымолвила она слабым, упавшим, бесцветным голосом, полуприкрыв глаза и нервно шевельнув сложенными на коленях руками. – Внезапно. Нежданно-негаданно. Ни с того ни с сего. Без всякой видимой причины. По камешку, по кирпичику стало разваливаться здание нашей любви, казавшееся мне таким крепким, прочным, несокрушимым… Он стал отстраняться, отдаляться, ускользать от меня. Сначала как-то осторожно, неприметно, будто стесняясь, опасаясь задеть и насторожить меня. Реже стал звонить, приходить ко мне, приглашать меня куда-нибудь, отговариваясь случайными, не очень убедительными причинами… А затем и вовсе перестал объяснять что-либо, отмалчивался, хмурился и думал о чём-то своём. Уже явно не обо мне… Да, наверняка в это время у него уже была другая, – с нажимом выговорила она, и голос её дрогнул, а лицо вновь слегка исказилось. – Дальше – больше. Он стал раздражительным, резким, грубым. Он уже не стеснялся и не думал скрывать своих чувств ко мне. А вернее, их отсутствия… Его тон, когда он говорил со мной, делался холодным и сухим; лицо – непроницаемым, отталкивающим, чужим; глаза, ещё совсем недавно нежные и любящие, – колючими, враждебными, отторгающими меня. Во всём его виде, поведении, манере обращения со мной появилось вдруг что-то суровое, непреклонное, неумолимое. Я не узнавала его. Это был совершенно другой человек, совсем не тот, которого я знала и любила, без которого не представляла своей жизни, с которым хотела бы быть до конца своих дней…

«Ага, и помереть в один день!» – опять чуть не брякнул Сергей. И лишь в самый последний миг, когда фраза, уже вызвавшая недавно негодование рассказчицы, готова была сорваться с его губ, опомнился и прикусил язык, сообразив, что последствия на этот раз могут быть куда серьёзнее, чем просто гневный взгляд. Мало ли что может отколоть в сердцах эта чудная экзальтированная красотка, бродящая ночью по кладбищу и делящаяся с первым встречным своими интимными переживаниями? На всякий случай надо держаться с ней настороже. А ещё лучше – смыться отсюда наконец, пока его опять не сморил сон. Или ещё чего похлеще не приключилось, подумал он вдруг, ощутив внезапное беспокойство и мельком взглянув по сторонам.

Но вокруг было тихо и спокойно. Никаких поводов для тревоги. Всё тот же уже порядком опостылевший ему, в полном смысле слова мёртвый пейзаж, лишь слегка оживлённый зыбким, неверным лунным сиянием, которое, однако, в последние минуты чуть-чуть потускнело и притухло. И, подняв глаза кверху, Сергей понял, в чём тут дело. Медленно, но неуклонно подбиравшаяся к лунному диску плотная облачная масса подступила к нему вплотную и обложила со всех сторон, так что его лучи почти без остатка поглощались ею и постепенно меркли и таяли. А сама луна, ставшая как бы пленницей чёрных угрюмых туч и словно понимая, какая участь постигнет её в самое ближайшее время, понемногу утрачивала свой сияющий светло-золотистый цвет и приобретала густой медный отлив, в результате чего отбрасываемый ею на землю отсвет принимал сумрачный, как будто кровавый оттенок.

И, удивительным образом гармонируя с этой всё более мрачневшей кладбищенской панорамой, звучал взволнованный, подрагивавший, порой срывавшийся голос незнакомки:

– И наконец я поняла, что между нами всё кончено. Что он разлюбил меня. Что я надоела, наскучила ему, что он пресытился мною, моей красотой, моей любовью… Но всё равно, когда он сказал мне об этом в открытую, я была потрясена, раздавлена, убита. Это был удар, от которого я так и не оправилась… Одно дело – подозревать, догадываться, терзаться сомнениями и страхами, но всё же, несмотря ни на что, наперекор всему, надеяться и верить. Ну, или хотя бы тешить себя надеждами, прекрасно отдавая себе отчёт в их призрачности и несбыточности… И совсем другое – знать наверняка, быть поставленной перед фактом. И утратить малейшую надежду, лишиться всякой веры… Это разбивает сердце, иссушает душу, опустошает мозг. От этого можно сойти с ума…

«Ну, вот ты, дорогуша, видать, и тронулась маленько на этой почве», – сделал вывод Сергей, в очередной раз взглядывая на тонкий, изящно очерченный профиль соседки и, вопреки своему уже вполне определившемуся предубеждению против неё, снова вынужденный признать её поразительную, редкостную красоту и очарование, равных которым он не мог припомнить.

Некоторое девушка молчала, по-видимому не в силах продолжать. Раздавалось лишь её возбуждённое, прерывистое дыхание и какие-то едва слышные, подавленные звуки, похожие на всхлипы. Очевидно, бремя вызванных ею самой воспоминаний оказалось слишком тяжело, и ей всё труднее становилось длить свой рассказ, делавшийся всё печальнее и тягостнее. Это невольно почуял даже малочувствительный к чужим бедам Сергей и снова ощутил что-то похожее на сострадание к сражённой горем незнакомке, вновь, теперь уже на словах, переживавшей то, что было в её жизни и что, по всей видимости, оставило в её душе глубокую, зияющую, незаживающую и кровоточащую рану.

Сергей вдруг почувствовал себя не очень удобно, как если бы подслушал то, что не предназначалось для его ушей, и узнал слишком много такого, чем не принято делиться с незнакомым человеком. Он словно бы волей случая заглянул в другую, странную, удивительную для него жизнь, увидел иные чувства, эмоции и страсти, совсем не близкие и во многом попросту не понятные ему, так разительно отличавшиеся от его собственных чувств и желаний, устремлённых в совершенно другую сторону, направленных на абсолютно иные цели. И этот внезапно проявившийся внутренний дискомфорт был так силён, что он немного отстранился от соседки, отвёл от неё глаза и бросил усталый, рассеянный взгляд в глубь кладбища, в ту её часть, где заросли были особенно густы,