Затемнение - Михаил Широкий

мы были счастливы, как радость, наслаждение и восторг переполняли нас… Как нам казалось, что мы одни на всём свете, и как мы были довольны этим, потому что нам никто не был нужен. Мне было достаточно его, а ему – меня… Над нами с хриплыми криками кружились чайки. А река несла куда-то в бескрайнюю даль свои серые мутноватые воды. И мы подолгу смотрели туда же, вниз по течению, на лёгкую розоватую дымку, застывшую на горизонте, и мечтали о том, как будем идти по жизни только вместе, не отпуская один одного, глядя друг другу в глаза…

Её голос, делаясь всё тише и глуше, замер, а сама она, в изнеможении уронив голову на грудь и ссутулив спину, оцепенела, являя собой как бы воплощённое отчаяние и тоску.

Сергей сидел как на иголках, не смея двинуться и лишь то и дело бросая беспокойные взгляды кругом, прежде всего туда, где он подозревал наличие чего-то непонятного и жуткого, якобы глянувшего на него из тьмы. Он уже не раз горько посетовал и обозвал себя последними словами за то, что, отозвавшись на более чем странную просьбу Олега, припёрся вечером на кладбище и ждал его тут битый час, слоняясь среди могил туда-сюда, умирая от скуки и выслушивая ко всему прочему идиотские речи сумасшедшего бомжа, хотя было уже совершенно очевидно, что Олег не придёт. За то, что, избавившись наконец от шалого старика, не убрался отсюда немедленно, бегом, а снова уселся на скамейку и самым дурацким образом заснул. И особенно за то, что, увидев в глухой полночный час бродившую по кладбищенской тропе окутанную во что-то похожее на саван призрачную женщину, не поддался первому импульсу и не задал стрекача. Тем самым избавил бы себя, по крайней мере, от этой бесконечной долгой и нудной горестной исповеди разбитого женского сердца, от которой Сергей уже волком готов был завыть. А самым неожиданным, неприятным и смущавшим его было то, что он, вопреки всем своим воззрениям и убеждениям, внутренне возмущаясь и сопротивляясь этому, сам не понимая, как и почему так получается, непроизвольно, каким-то дальним крошечным уголком души, о существовании которого он до сегодняшнего дня и не подозревал, жалел прекрасную и несчастную незнакомку, сочувствовал и сопереживал ей и, чем далее длилась её грустная повесть, тем с большим интересом и напряжением слушал её, хотя не решался признаться себе в этом, стыдясь своих внезапно прорвавшихся наружу нетипичных для него чувств и скептически посмеиваясь над собой, как над сентиментальным дураком и слюнтяем.

Молния, мелькавшая до этого где-то вдалеке, неожиданно полыхнула прямо у них перед глазами, на мгновение озарив округу бледным голубоватым светом. И теперь это было единственное, мимолётное и призрачное, освещение окрестных просторов, так как почти одновременно луна, не в силах больше противостоять наползавшим на неё со всех сторон тучам, затмила свой сияющий лик и через минуту-другую совершенно пропала за плотным облачным слоем. Кладбище погрузилось во тьму. Всё вокруг, как это бывает перед грозой, насторожилось и притихло в напряжённом ожидании. Даже неутомимые, трещавшие без умолку цикады, будто уловив общее настроение, постепенно прекратили свой бесконечный однообразный концерт и будто все разом уснули.

И только тихий, всё более слабевший, всё чаще прерывавшийся, всё менее внятный, как будто удалявшийся и глохнувший голос неизвестной продолжал звучать в установившейся гробовой тишине, явно указывая на то, что она говорит из последних сил, с трудом подбирая нужные слова и с усилием выталкивая их из себя:

– И там, на берегу, когда я вспомнила всё, что было между нами, мне вдруг стало жалко его… И всех живущих на земле… Любящих и страдающих, знающих и заблуждающихся, верящих и изверившихся… всех… И я готова была в тот момент простить его… Если б только это было возможно… если бы проклятие можно было снять… А река всё продолжала нести свои мутные воды… А чайки всё кричали… Только меня всё это уже не касалось… Я уже была далеко от всего… Я взглянула на небо… и не увидела солнца… Моё солнце затмилось, погасло, закатилось…

Последние слова она произнесла, встав со скамейки и медленно двинувшись к выходу.

Сергей, слушавший её как очарованный, замерев и не сводя с неё глаз, – правда, видя в наступившей тьме только её белое покрывало и тусклое серое пятно вместо лица, – увидев, что она уходит, очнулся и машинально протянул руку ей вслед, словно пытаясь удержать её.

– Что же было дальше? – вырвалось у него.

Она приостановилась и, полуобернувшись к нему, глухо, будто с натугой, обронила:

– Дальше?.. Ничего… Темнота, безмолвие, покой…

И, выйдя из ограды и удалившись на несколько шагов, исчезла, растворилась во мраке, как незадолго до этого исчезла, поглощённая чёрными грозовыми тучами, красавица-луна.

VI

Сергей несколько мгновений растерянно глядел ей вслед, недоумевая, как она могла так быстро и неуловимо пропасть. Будто в самом деле растаяла во тьме, как видение, как бесплотный призрак, как игра разгорячённого воображения. После этого внезапного исчезновения он уже склонен был поверить, что так оно и было. Что он разговаривал не с живой девушкой из плоти и крови, а с плодом своей явно немного расстроенной, перевозбуждённой фантазии. Что всё это было не наяву, а во сне, охватившем его ещё несколько часов назад и, возможно, длящемся до сих пор. И пробуждение его было мнимым, обманчивым, иллюзорным и, как это порой случается, было лишь частью сновидения, его продолжением. Может быть, он и сейчас спит…

Однако природное здравомыслие и чувство реальности всё же взяли верх над коротким самообольщением, порождённым необычайными, на грани сна и яви, обстоятельствами. Сергей помотал головой, словно пытаясь избавиться от владевшего им наваждения, глубоко вдохнул в себя заметно посвежевший, увлажнившийся воздух и натянуто, как-то тускловато усмехнулся. Из головы у него не шла исчезнувшая, растаявшая как сон незнакомка, невиданная, небывалая красота и весь образ которой – таинственный, хрупкий, ускользающий – поразили его и затронули какие-то потаённые, подспудные струны его души, которые ещё никогда и никому не удавалось задеть. Причём особенно непривычным, неудобным, раздражавшим его было то, что впечатление, произведённое на него неизвестной красавицей, кардинально отличалось от того, что он обычно чувствовал при знакомствах и общении с девушками. Оно не укладывалось ни в какие рамки, было смутным, неопределённым, противоречивым, он не смог бы сказать точно – приятным или не очень. Скорее всего, и то, и другое одновременно. И вот эта-то неясность, расплывчатость, туманность смущали и томили его больше всего, внося в душу несвойственные