Вкус одержимости - Елена Лабрус

— Думаешь, я не знаю? — вздрогнул я от холода, стоя под большим чёрным зонтом. И мурашки по спине побежали от её слов.

— Ты должен избавиться от неё как можно скорее. Должен, Алан, как бы тебе ни хотелось поступить иначе. Или потом будет поздно. Слишком поздно. Она к тебе привяжется. Она влюбится. Она захочет быть с тобой. Поверь, я знаю, что говорю, — Зои тяжело вздохнула.

— Это необязательно.

— Это неизбежно. И неизбежно то, что случится потом. Она захочет отдать тебе себя без остатка. Дать тебе всё, в чём ты нуждаешься. И пути назад уже не будет. Мне было двадцать, когда на моём плече сделали первый надрез. Сейчас мне тридцать пять, я часть Семьи, я его вечный даритель. Мне никогда не вырваться.

— Мне было восемнадцать, кбогда я стал мужем Дианы Гуабен. Она стала моим первым дарителем. Эщто она ввела меня в Семью. Нио, если ты думаешь, что эта престарелая дама была истовой католичкой и скрепила наши узы браком только для того, чтобы иметь возможность официально меня опекать, ввести в нужные круги, вкладываться в моё образование и дарить мне время от времени несколько капель своей густой кислой крови, то сильно ошибаешься. Она была старой похотливой сукой с сухим как пустыня влагалищем и грязными как выгребная яма фантазиями. А я прожил с ней два года. Два бесконечных года. Но я стал тем, кем стал.  Это был мой шанс. И больше я не часть Семьи.

— Таких как ты, — усмехнулась Зои, — дай-ка посчитаю… Один?

— Ты сама выбираешь частью чего быть.

Она грустно улыбнулась и промолчала.

На этот счёт у нас с ней была разная правда. Но сейчас было не место и не время начинать спор.

— Береги себя, Алан! — протянула она руку.

— И ты себя, Зои, — ткнулся я губами в её холодную щёку. — До встречи?

— Надеюсь, до скорой, — улыбнулась она.

Подходя к дому, я услышал, как завёлся её вертолёт. Как взмыл в небо, ведомый рукой женщины, которая была мне бесконечно дорога, но, увы, никогда не любима.  

И слово «КОНЕЦ», словно написанное большими буквами после эпилога длинной-предлинной книги вдруг открылось мне во всей своей окончательности.

Что я буду делать, когда убийца моей жены будет найден и наказан? Ради кого жить? Как? Зачем?

Вот что на самом деле так испугало меня, когда я увидел ту фотографию.

Вот из-за чего мне стало так плохо.

Пустота и безразличие — ждут меня впереди, когда убийца моей жены будет найден и наказан.

Я дышу, пока жива моя месть.

Пока у меня есть моя месть, живёт моя любовь, моя душа, моя Кира.

Умрёт она, умру и я.

Не знаю сколько времени я проплакала. Но кое-как успокоилась.

Да, мне хреново, но я должна думать о тех, кому нужна.

Я едва не задохнулась от боли в плече, когда подняла телефон к уху. В глазах потемнело. Медвежья шкура под ногами, казалось, вздыбилась и ожила. Стены закачались. К горлу подступила тошнота.

— Тс-с-с, лежать! — сглотнув слюну, что потекла ручьём, когда меня чуть не вырвало, пригрозила я и содержимому своего желудка, и распростёртой на полу медвежьей заднице, а в особенности куцему хвостику, что так и норовил вильнуть в вязкой пелене, что стояла перед глазами.

В ванной было то же самое. Тоже дико закружилась голова, подступила тошнота. Такое состояние у меня было только однажды, когда меня змея укусила. Похожие ощущения. И в ванной меня вырвало. Сейчас, к счастью, отпустило. Не то конца, но всё же. Осталась и противная ломота во всём теле как при температуре, и головная боль.  

 Не знаю, надо сказать об этом «лечащему врачу» или нет? Но раньше у меня не вырезали на груди каббалистические знаки, может, это нормально. Не хотелось бы по каждому чиху жаловаться и беспокоить господина Тирана.

Я несколько раз глубоко вздохнула, приходя в себя, и на мой звонок как раз ответили.     

— Алло! Здравствуйте, Ирина Пална! — выдохнула я в трубку.

— Здравствуйте, Ника, — прозвучал голос сиделки. Такой добрый, знакомый, ободряющий, что сердце заныло. — А мы вас ждали вчера.

— Я не смогла. Как папа? — старалась я придать голосу бодрость.

— Без изменений, — давно научилась она сообщать любые новости без вздохов и лишних эмоций.

— Я могу с ним поговорить?

— Да, да, конечно. Сейчас отнесу ему телефон.

Застучали её невысокие каблучки по коридору хосписа. Она с кем-то поздоровалась. Знакомо скрипнула дверь в палату отца. Я не только всё это услышала, но даже увидела, как папа лежит на кровати. Высокая спинка. Его любимое одеяло по грудь. Его любимые очки рядом на тумбочке. Букет пионов, что, наверно, уже пожух или облетел. Я принесла его накануне.

Как они пахли!     

— Вы говорите, Ника, — подсказала сиделка, сообщив отцу, что я звоню. — А я пока подержу его за руку.

Да, да, я знала, как это важно для больных в коме — голос, интонация, телесный контакт.

— Алло, пап! — в горле встал ком, но я его проглотила. — Привет! Узнал? Ну всё, богатой не буду. Как у тебя сегодня настроение? Как всегда, на букву «ха»? Хорошо? — сквозь слёзы улыбнулась я.

За столько лет, что мы с ним прожили вдвоём, — а это почти вся жизнь, мама умерла, когда мне было три года, — он знал все мои вопросы, а я — его ответы, его поговорки, выражение лица, голос.

Два года назад у него случился первый приступ. С тех пор он похудел, даже почти высох, до неузнаваемости, но для меня всё равно оставался таким, каким я его упрямо помнила: сильным, здоровым, молодым. Хотя особо крепким он никогда и не был: сутулый, с аскетичным телосложением как у меня. И родилась я, когда ему было уже под сорок. Но я давно поняла, что лица наших близких для нас не меняются.    

— А у меня что-то неважно, — призналась я. — Да, ты прав, это всё дождь. В дождь я всегда хандрю. Зато грибы растут, — улыбнулась. — Нет худа без добра. Какие там у нас первые появляются в начале июля? Сыроежки? Точно! Я помню. А к концу месяца подберёзовики, подосиновики пойдут. Они вкусные. Что-то мне есть захотелось от этих твоих разговоров. От картошки с грибами и я бы сейчас не отказалась. С лучком, ага. Большу-у-ю сковородку. Твою.

Я замолчала, слушая звуки. Его тихое дыхание.

Последний раз мы говорили по-настоящему, когда папа ещё понимал где находится, кто он, кто я. В тот день он выглядел таким бодрым, таким жизнерадостным.

Он врал, что ему нравится в хосписе. «Шумно. Люди. Ещё и бесплатно». Я кивала, упрямо умалчивая про две тысячи в день, плюс памперсы, плюс специальное питание, плюс лекарства. Но мы оба понимали, что это всё равно дешевле, чем платить приходящей сиделке. И всё равно лучше, чем в четырёх стенах дома, но в одиночестве.