Форпост - Андрей Молчанов

Она отложила записку, присела напротив. Тут, глядя на ноги ее — стройные, гладкие, на прямые волосы, спадающие на щеки, подернутые легким румянцем, припухлые, но строго поджатые губы, ощутил он, как от удара под дых, озарение своего восхищения и красотой ее, казалось бы, неброской, и веявшую от нее опрятность — как внешнюю, так и душевную. И еще: необходимость ее неотъемлемого присутствия рядом теперь уже навсегда, навек…

— Мы с мамой живем вдвоем, — сказала она, отложив записку. — Отец погиб в сорок четвертом на фронте. Вот Арсений и умудрился связаться со всякой нечистью. Думали, хоть ремесленное ему ума придаст… — Усмехнулась обреченно. — Не-ет… Уготованы ему судьбой кривые сани… Сам-то откуда? — Подняла на него пытливые глаза.

Запинаясь, Кирьян поведал свою бесхитростную биографию. А затем, неожиданно и горячо преисполнившись доверия к ней, рассказал о злополучном свертке с деньгами. Подвел итог мрачным голосом:

— Сам к нему и касаться не желаю, но коли у тебя в том нужда имеется, то обскажу, где что лежит…

— Да не нужны мне никакие обсказки! — с волнением произнесла она. — Чужое добро всегда напастью обернется, как только Сенька того понять не желает, дурень окаянный! И тобою воспользовался, глазом не моргнув! Как кличут-то тебя?..

— Кирьян…

— Ну а я — Даша… Чаю-то выпьешь?

— Не откажусь…

— А насчет наживы его — так поступим, — сказала она. — Пусть с ней и с совестью своей сам разбирается, и так покрываем его, будто подельники. И на просьбы его более не ведись, будто баран на закланье. — Голос ее звучал твердо, упрямо, но словно благодатью веяло на Кирьяна от ее сопереживания в обращении к нему, как к не постороннему ей, а теперь и поверенному.

— Вот что, — осмелился он повернуться к ней в дверях при прощании. — Завтра это… Кино у нас рядом с ремесленным… Может, того…

— Не до кино мне, — отмахнулась она. — Сегодня и завтра зубрежка — на медсестру учусь… А в ночь — смена: санитаркой я в больнице…

— А… когда? — глупо вырвалось у него.

Она рассмеялась: лукаво, в крепко стиснутый кулачок. Затем тряхнула снисходительно головой:

— В следующую субботу заходи. А там — поглядим…

Ополоумевший от счастья, не помня себя, Кирьян брел к остановке автобуса, только и вспоминая каждый ее жест, голос, улыбку, глаза…

О чувстве, овладевшим им всеохватно и окрыляюще, он, конечно же, читал и слышал, но какими словами можно было описать то тепло и блаженство, захлестнувшее его душу, певшую натянутой радостной струной? И зимнее солнечное небо словно радовалось за него, разбрасывая под спешащими ногами россыпи смеющихся озорных бликов.

За две остановки до училища он вышел, остановился на тротуаре, приводя в порядок взъерошенные мысли, а затем решительно пошел к пивной, располагавшейся в полуподвале на углу. И, затворив за собой ее дверь, оказался в ином мире, на иной планете — с кислой дымной атмосферой, запахами вяленой подтухшей рыбешки, гнилого похмельного пота, тонкими резкими пластами свежих водочных паров, в умиротворенном неясном гомоне мужских голосов, смешков, звяканья граненых кружек и шипящего кипения пивной пены.

Нужного человека он усмотрел сразу: субъект лет тридцати пяти, сидевший в углу в компании двух понурых детин с землистыми физиономиями. Шелковая рубаха с распахнутым воротом, золотая «фикса» на резце, челочка, два татуированных перстня на хватких пальцах, едкий и снисходительный взор из-под набрякших век…

Кирьян молча подмигнул ему, и тот, понятливо кивнув, встал, неторопливо подошел, проронил, приблизившись:

— Проблемы, студент?

Полушепотом, вкратце, Кирьян поведал ему об Арсении. Речь закончил так:

— В долг с такой просьбой залезать не хочу, но, коли есть возможность подсобить…

— Вопрос один: а чего ты за него мазу держишь? — проронил урка угрюмо.

— Все же товарищ…

— О, как? — Тот вскинул на него удивленные глаза. — Эт-хорошо, если о кореше без личного интереса печешься… Ну, подсобим, думаю… Только если расчет потребуется, с него спросим…

— Мои хлопоты, его оплата, — ответил Кирьян, не без брезгливости уяснив скользкую логику собеседника.

— Грамотно отбоярился, — хмыкнул тот. — Ну, пошли, давай по пивку, смочим беседу, положено…

— Да я ж… — Кирьян, ни разу не державший по рту алкоголь, пугливо поежился.

— Не менжуйся, братан, угощаю! — Блатняга плавно потянул его за рукав.

Пришлось подчиниться.

— Свой! — сообщил он хмурым товарищам, усаживая Кирьяна бок о бок за столом, и те одинаково и невыразительно кивнули, поглощенные обгладыванием костистых рыбных тушек.

Кирьян исподлобья оглядел их: тусклые глаза, остатки гнилых зубов, поседелая щетина на впалых щеках, бесчисленные шрамы, белеющие на сизых губах… Как страшно стать подобным отребьем! Ему заполошно возжелалось вырваться отсюда, вернуться в праведную убогость общаги, в ее казенную чистоту, под гулкие коридорные своды, увидеть милое простодушное лицо Федора, уткнуться в книжку, вторым планом размышляя о Даше, светлое чувство к которой снова вспыхнуло в его сердце… Но — уже ткнулась в губы отпахивающая горьковатой воблой кружка, ощутился на небе резкий неведомый вкус напитка, показавшегося чужеродным, грубым, но одновременно и внезапно чарующе и незнакомо вкусным…

Горлышко водочной бутылки скользнуло по краю отставленной в сторону кружки, выплеснув в пивную пузырящуюся муть тягучую морозную жидкость.

— Да я ж…

— Не очкуй, пацан! А теперь потяни «косячок», слови кайфец! — Вор затянулся папиросой, выпустив под потолок клуб сизой пелены, которому позавидовала дымовая граната, и ткнул влажный мундштук в губы подростка.

На Кирьяна внезапно опустилось радужное облако забвения и опустошенности. Он уплывал куда-то далеко, словно подхваченный мощным течением, и лишь спасительный образ Даши мелькнул в сознании далеким размытым пятном, но тут под темя ударил отрезвляющий страх, освободивший истаивающую волю, и бессвязные мысли выстроились в непримиримое решение немедленного ухода из этого гибельного вертепа.

Но — что такое? Над ним косо нависал потолок, сужались и раздвигались стены, людская толкотня превращалась в перетекающую бесформенную кашу, а лица компаньонов виделись отчетливо и пугающе улыбающимися свиными рылами, довольно похрюкивающими… И окружающий мир то неуклонно темнел, то озарялся какими-то бессмысленными вспышками, высветлявшими суету то ли уродливых теней, то ли съеженных людских силуэтов… Единственным выделявшимся в этой фантасмагории персонажем был тянущийся через стол к бутылке военный моряк с дурацким кортиком на желтых подтяжках, бьющий его по откляченной заднице. Моряк-то откуда здесь взялся?

И вдруг в мешанине бредового угара высоко, отчетливо и с каким-то визгливым ужасом прозвучал голос завлекшего его в этот ад урки: