Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине - Филип Аллен Грин

Именно поэтому я стал врачом. Не потому, что могу зашить рану, вправить вывих или сделать массаж сердца.

Я стал врачом, чтобы быть с людьми в самые важные моменты. Чтобы стоять на краю обрыва вместе с другим человеком и вместе с ним вглядываться во мрак неизвестности. Я стал врачом, потому что тоже боюсь. Потому что хочу хоть как-то ослабить страх — не только свой, но и страх всех людей.

Она открывает глаза и немного хмурится. Гримаса боли проскальзывает по ее лицу.

— Вам больно? — спрашиваю я.

Она смущенно кивает.

— Я не хочу, чтобы вы страдали, — говорю я. — Не бойтесь сказать мне.

Я вызываю медсестру.

— Еще десять морфина.

Сестра кивает, достает препарат и вводит его в капельницу. Я киваю в ответ, и сестра выходит. У нее есть и другие пациенты.

— Спасибо, — говорит женщина и садится.

Моя рука лежит на поручнях рядом с ней. Она берет меня за руку и крепко сжимает.

— Спасибо, что сидите со мной.

Я краснею.

— Что вы… — бормочу я. — Что вы…

— Как вас зовут? — спрашивает она.

— Я доктор Грин, — привычно отвечаю я.

Она удивленно моргает.

— Нет, как ваше имя?

Я не сразу ее понимаю. Иногда я бываю таким тугодумом. Но потом до меня все же доходит:

— Меня зовут Филип.

— Привет, Филип, я — Энн, — она легонько пожимает мою руку.

— Привет, Энн. Рад знакомству.

Я улыбаюсь, мы пожимаем руки, словно встретились в первый и последний раз — впрочем, так и есть.

— Я тоже рада, — улыбается она.

Мы пожимаем руки.

Держать руку умирающего человека очень печально, но в то же время и прекрасно. Ужасно и прекрасно. Монитор фиксирует каждый удар ее сердца, каждый ее вздох, уровень кислорода в крови и артериальное давление. В одной этой комнате три компьютера, не считая специального робота для лечения инсульта. Я впервые думаю, что меня окружает столько же приборов, сколько и пилота космического шаттла.

Но ни один из них не поможет мне в такую минуту.

Я держу ее за руку, и этого достаточно. Это рука матери, жены и дочери. Это человеческая рука. Так приятно держать ее руку. Это же так просто. Это лучшее, что я сделал в этой больнице за несколько месяцев. На мгновение я забываю про гнев, про усталость. Забываю обо всем, что не имеет значения.

Энн бледнеет прямо на глазах. У нее почти не осталось крови. Кровь вытекает в живот. Я смотрю на монитор. Пятьдесят на двадцать два. Двадцать восемь ударов сердца в минуту. Линии на мониторе становятся все более ровными. Я замечаю, что ее сердце пропускает отдельные удары.

Она снова открывает глаза и поворачивается ко мне. Она улыбается — широкая, теплая, добрая улыбка. Это драгоценный подарок, который я сохраню навсегда.

— Спасибо, Филип, — шепчет она.

А потом она умирает.

Я все еще держу ее за руку. Рука теплая, но я знаю, что Энн ушла. Я держу ее, даже когда линия на мониторе становится абсолютно прямой. Я не хочу отпускать ее первым. Обещание есть обещание.

Я медленно поднимаюсь. «Как странно, — думаю я. — Как странно, что именно этим я зарабатываю на жизнь».

Сигнал монитора нарушает тишину, как церковный колокол на далеком холме. Я подхожу и выключаю его.

В комнате становится тихо. Я слышу шум приемного покоя. Другие пациенты. Другие люди с их проблемами. Мне не хочется уходить — не хочется уходить сейчас.

Почему-то я вспоминаю разговор на вечеринке несколько лет назад. Собеседник, узнав, что я работаю врачом приемного покоя, спросил:

— Что мне делать, если кто-то будет умирать, а помощь окажется слишком далеко?

Тогда я рассказал про попытки освободить дыхательные пути, остановить кровотечение, про массаж сердца.

— Но если все это не поможет? — настаивал он. — Если я буду знать, что человек умирает? Что мне делать?

Тогда я не знал, что ответить. Но теперь, благодаря моей подруге Энн, я знаю ответ. И скажу его вам, потому что тому человеку ответить уже не могу.

Бояться такого момента совершенно естественно и нормально. Назовите себя, назовите свое имя. И возьмите человека за руку, когда он будет покидать этот мир. Этого будет достаточно.

Этого будет достаточно.

Хлопья снега размером с ладошку новорожденного падают за стеклянными дверями приемного покоя. Я наблюдаю, как стремительно белеет нижняя часть дверей. Хлопья налипают на окно, стирая черноту зимней ночи. Снег сыплется с неба, ярко вспыхивает в луче фонаря и тут же исчезает, соприкоснувшись с теплым стеклом окна.

Я сижу у окна и смотрю на снег. В приемном покое пусто. Больше шести часов у нас нет ни одного пациента. Пурга полностью остановила всякое движение. Моя одинокая медсестра поднялась куда-то наверх, чтобы немного поспать. Я не возражаю. Хоть когда-то это место кажется безопасной гаванью в опасном внешнем мире. Мне нужно отключиться. Отключиться от смерти, от травм. Отключиться от бесконечного потока страдающих людей. Поддавшись импульсу, я записался на трехмесячное дежурство в самом отдаленном уголке Вайоминга, какой мне только удалось найти.

Я сыт по горло экстренной медициной. В молодости я с восторгом брался за любую травму. Меня увлекали эти истории. Я чувствовал себя в первом ряду захватывающего шоу. Сегодня мне хочется просто сидеть и смотреть, как падает снег за окном. И хорошо бы это продолжалось все мое дежурство. Мне нужно время подумать. Развязать узел историй, затянутый в моей голове. Люди, даты, смерти — все они сплелись в один запутанный и непонятный клубок.

Я пытаюсь вспомнить историю каждого пациента. Слепой ребенок с обожженным лицом — он пострадал в автокатастрофе или на пожаре? Женщина, утонувшая в Рождество, — это была та, с вытатуированным на груди собственным портретом, или нет? Или татуировка была у той, что утонула в пруду? Или у той, что упала с причала? В моей голове смешалось столько лиц, что я уже не могу в них разобраться.

Мне стыдно за свое беспамятство. Я должен помнить. Разве не должны живые помнить тех, кого больше нет с нами? Я делаю глубокий вдох. Не надо злиться. Нужно разобраться.

За стеклянными дверями вспыхивают два ярких луча. Это прерывает мои размышления. Фары грузовика приближаются прямо ко входу в приемный покой и ослепляют меня. Я сижу за столом и всматриваюсь в ночь. На улице кто-то есть. Прежде чем я успеваю подняться, фары моргают, потом еще раз. Кто-то появляется перед машиной.

Тяжелые удары кулака по дверям нарушают тишину. Я все еще ослеплен светом фар. Кулак стучит снова и снова, изо всех сил. С дверей осыпается налипший снег.