Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине - Филип Аллен Грин

Техник возвращается к массажу сердца. Слышится треск ребер. Рядом со мной реаниматор в синих перчатках сжимает дыхательный мешок, накачивая воздух в легкие пациентки через прозрачную трубку. Из уголков рта старушки стекает рвота с каплями крови. Массаж сердца продолжает другой техник.

Дочь все еще стоит рядом с нами, шепотом повторяя то же самое. Я замечаю, что слова ее совпадают с ритмом массажа. «Я люблю тебя, мама» — толчок — «Я люблю тебя, мама» — толчок — «Я люблю тебя, мама» — толчок. Техник вторит ритму ее слов — я не понимаю, сознательно или нет. Раздаются тревожные сигналы. В комнате звучит сюрреалистическая симфония, а мне отведена роль дирижера.

— Стоп, — говорю я, останавливая музыку.

Мы проверяем ритм. Пульса нет. На мониторе идет линия электрической активности без пульса.

— Массаж, — командую я, и все повторяется снова.

Мы вводим эпинефрин, атропин, дофамин, физиологический раствор. Мы делаем все, что в наших силах. Грудь старушки похожа на подушку, которая проминается под каждым сжатием. Ритм меняется. Разряд. Еще разряд.

Я поворачиваюсь к дочери.

— Она не выживет.

— Не останавливайтесь! — дочь бросается вперед и тычет пальцем мне в лицо. — Я люблю ее.

Мне хочется спросить: «Неужели это любовь?» Но я не спрашиваю.

Мы продолжаем.

Разряд. Еще разряд. В воздухе запах электричества и чего-то неприятного.

Мы вводим новые препараты. Мы бьем пациентку током бесчисленное количество раз.

Пятнадцать минут я делаю все, что предписано протоколом. Я изо всех сил стараюсь заставить женщину прожить хоть немного дольше. И все мы надеемся, что смерть заберет ее, избавив от этого насилия.

Приезжает вторая дочь с документами.

Она отдергивает шторку и кричит нам:

— У нее отказ от реанимации! Она никогда этого не хотела! — она смотрит на свою сестру. — Вот! Вот ее подпись! Вот документы! У нее отказ от реанимации!

Мы не успеваем среагировать, когда первая сестра вырывает у второй документы и прячет их под свой серый свитер. Я не успеваю их увидеть.

Я в ловушке, и она знает это.

— Кто является опекуном?

— Я, — отвечают обе.

Они бросаются друг на друга, сходя с ума от ужаса. Они кричат. Они спорят и плачут.

Я смотрю на старушку. У нее произошло испражнение, и ноги ее испачканы калом. Запах мочи наполняет комнату. Эндотрахеальная трубка торчит изо рта, как огромный пластиковый язык. Грудь вдавлена. Живот напряжен. На руках кровь из катетеров. Я чувствую запах дефибриллятора.

Моя очередь делать массаж. Я меняю техника. Он весь вспотел. Я продолжаю массаж.

Сестры все еще спорят.

Реанимация продолжается. Я чувствую, что все мы оказались в каком-то чистилище, откуда нет выхода. Сестры кричат друг на друга. Я боюсь, что они начнут драться.

Массаж.

Ребра хрустят под моими руками. Мне становится плохо. Я не могу вспомнить, сколько ребер в грудной клетке, но, наверное, много.

Через пятнадцать минут все кончается.

Сестры приходят к согласию. Они вместе произносят волшебные слова:

— Прекратите реанимацию.

Мы останавливаемся.

На мониторе прямая линия.

Старушка умерла.

Первая дочь подходит к телу матери.

— Я люблю тебя, мама, — тихо произносит она.

Вторая дочь, не желая быть оттертой в сторону, бросается вперед и отталкивает сестру.

— Я люблю тебя, мама!

Она произносит самое последнее слово, самое последнее признание в любви.

Мне хочется, чтобы они замолчали и просто ушли. Я больше не вынесу столько любви в одной палате.

Я снимаю резиновые перчатки, стаскиваю желтый халат и швыряю маску в мусорное ведро.

Я выхожу во двор, чтобы немного расслабиться. Руки у меня дрожат.

Иногда мне бывает стыдно за то, чем я зарабатываю на жизнь.

Факты о моих пациентах накапливаются, как вороны, сидящие на проводах над больничной парковкой. Чем больше фактов я соберу, тем скорее они взлетят шумной стаей и сложатся в историю.

* * *

Я стою у постели пациента. Белые больничные простыни сбились, обмотав его тонкие щиколотки. Старик лежит на боку. Руки и ноги изуродованы контрактурой. Язва на бедре говорит о том, что его оставили без внимания на очень долгое время.

Старик крохотный. Десятилетний мальчик, которого я только что лечил от ангины, и тот больше. Тело старика костлявое, острое, но все же ему удалось свернуться калачиком. Он свернулся так крепко, что мне кажется, он разорвется пополам, если мы попытаемся его развернуть.

Согнутые колени прижаты к груди, локти — к телу. Правая рука касается рта, запуская древний рефлекс, дремлющий в его мозгу. Я вижу, как сухие губы сжимают и сосут эту руку, словно утренний сон закончился и настало время кормления. Старик обнажен. На нем только большой подгузник для взрослых с надписью «Скорая помощь округа Стэнтон». Мне на миг кажется, что сейчас войдут молодые родители и заявят, что это их новорожденный сын.

Старик поворачивается в постели. Я стою над ним. По прозрачным пластиковым трубкам в его нос поступает кислород. Трубки торчат из носа, лежат на лице. С каждым вдохом они приподнимаются и опускаются, слегка затуманиваясь изнутри. Это странный метроном, задающий ритм дыхания.

* * *

Я стою и смотрю на него. Я чувствую, как в моем мозгу начинают собираться вороны. Я трясу головой, и они разлетаются, возвращаясь на деревья.

* * *

Я беру скрючившегося старика за запястье, прямо у подбородка. Кончики моих пальцев ищут и нащупывают пульс. Монитор над кроватью показывает сердцебиение, давление и даже уровень кислорода в крови. Но это всего лишь цифры на экране. Мои пальцы находят ответы на вопросы, в которых монитор бессилен. В каком состоянии кожа? Она теплая или холодная? Влажная или сухая? Шелушится или гладкая и здоровая?

Тридцать секунд я считаю удары сердца под пальцами, потом умножаю на два. Как и показывает монитор, у меня получается пятьдесят четыре удара в минуту. Но, в отличие от монитора, я понимаю, что пульс очень слабый и усталый. Подушечки указательного и среднего пальцев еле его ощущают. Я не чувствую решительных, громких ударов пульса спортсмена. Пульс старика похож на тихие шаги, отмеряющие последний отрезок жизни.

— Мистер Хелфанд, — говорю я. — Сэр, вы меня слышите?

Губы кривятся, кислородные трубки качаются, но старик не отвечает.

Я легонько трясу его за плечо.