Франсуаза Саган - Жан-Клод Лами

«В девять тридцать я съедаю персик, в одиннадцать купаюсь, в два читаю или играю с семьей в бридж, в пять принимаю ванну, в семь аперитив; ем в положенное время».

В одном месте она замечает: «Я ненавижу экскурсии. Мы ездим где-то долго и возвращаемся на прежнее место. Не стоит труда». Потом вдруг следует ремарка ex abrupto: «Я только что посадила жуткое пятно, но у меня нет ни ластика, ни пятновыводителя, чтобы его убрать, не порвав ткани».

Порой в строках звучит ностальгия: «Я чувствую себя такой одинокой и далекой от тебя…» «Я скучаю, погода хорошая, сгорел бассейн “Делиньи”. Если сгорит Булонский лес, я не знаю, где я найду тебя, твои следы». «Что мы будем делать в Гренобле в воскресенье? Пойдем в кафе или в кино? Вчера было пасмурно… Я не выходила. Хотела тебе написать и не смогла, меня охватила какая-то тошнотворная грусть (см. Ж.-П. Сартр, “Тошнота”, с. 35)». Франсуаза и Луи писали друг другу примерно по два письма в неделю, обменивались впечатлениями, строили планы. В это время, в 1953–1954 годах, из-за забастовок на почтах с письмами были перебои, а встретиться им было еще труднее.

Луи Нейтон, который называл Пьера Куарэ Теофилем[101], иногда приезжал в Париж. Перед его визитом Кики пишет ему:

«Одна мысль, которая пришла тебе наконец в субботу, меня утешает. Мы пойдем везде вместе гулять. К несчастью, мои родители здесь, но если ты постараешься, они меня с тобой отпустят, я надеюсь, по крайней мере».

Однажды в игривом настроении она напишет:

«Если ты хочешь шикарных и изощренных развлечений, поедем в “Ага Кан” в Довиль на восхитительной машине с острым носом, в которой постоянно плавятся подшипники».

Описывает прогулку с сестрой Сюзанной: «Мы путешествовали с сестрой. У меня оплавилось два подшипника, и мы отправились домой автостопом, чего она терпеть не может». Франсуаза жадно любила книги и искала то, что могло возбудить ее воображение: «Ты мне говорил про книгу о ведьмах и черной магии. Как она называется и кто ее написал? — спрашивает она, потом уточняет: — Я сейчас читаю безумно интересное эссе Альдуса Гекели[102] о владельцах Лу-дэна и истории кюре Грандье. Скажи, а ты что? Я ее буду читать, пока мой отец сидит с “Фигаро”».

Проезжая через Гренобль, Франсуаза назначает Луи Ней-тону свидание в кафе «Англе», «где есть замечательный апельсиновый сок». После этих нескольких часов, проведенных вместе, переписка оживляется. Одно из писем Франсуазы начинается очень нежно: «Дорогой мой», но тут же она пишет: «Как забавно, что я написала “мой дорогой”. Я вслух бы такого никогда не произнесла, разве только в “Англе”». «Если бы мы не избегали осторожно этого слова, я бы тебе сказала, что люблю тебя», — бросает как-то она.

В этом целомудрии много меланхолии, которая всегда заставляла ее сомневаться в действительности любви. Когда ей задают вопрос: «Сентиментальны ли вы?» — она отвечает: «Да, очень, но лишь иногда»[103]. Сердечная смута проявляется у нее в смеси горячности и нежного смирения, когда она пишет Луи Нейтону, который уклоняется от прямого ответа:

«Я не знаю, люблю ли я тебя. Быть может, потому, что мы всегда говорили друг другу только нежное и приятное, а когда действительно любят, говорят друг другу вещи ранящие и тяжелые. Но все это теории, и мне тебя не хватает».

Много позднее, поселив во многих сердцах тоску и познав меру своей страстности, она вернется к своему пониманию любви. «Любить, — скажет она, — это значит любить счастье любимого».

«Чем трагедия напоминает жизнь?» Ответ Франсуазы Саган: «Всем». В шестнадцать лет она сдала экзамен на бакалавра по французскому, своему любимому предмету, с результатом 17 из 20. Задание, где она блеснула, было предложено отстающим в октябрьскую сессию. На июльском устном экзамене она промямлила что-то в тоске и отчаянии и провалилась. На следующий год ее также постигла неудача после того, как она изобразила Макбета перед остолбеневшей преподавательницей английского. Не в состоянии ответить, она решила использовать все возможности и, несмотря на жуткий страх, решилась изобразить сцену Шекспира в пантомиме. Увы! Эта выходка экзаменатора не позабавила, и она получила 3 из 20. Это было на октябрьской сессии, когда ей все же удалось сдать философию благодаря блестящему сочинению о Паскале.

Результат устроил профессора по философии М. Беррода из «Кур Гаттемер» на улице Лондр, нового института, где жизнь для нее протекала в непринужденной обстановке. «Франсуаза, — скажет он, — одна из лучших учениц. У нее живой ум и особенное понимание философии, под литературным углом зрения. Ее отличала скорее легкость, чем глубина мысли. Мораль интересовала ее больше, чем собственно чистая философия».

Философские разговоры, которые она вела со своей подружкой по «Кур Гаттемер» Флоранс Мальро, а затем — с Вероникой Кампьон, с которой они сошлись в институте Мэнтенона, касались в основном войны и ужасов, которые °на порождает. «Мы все были узниками нацистских концлагерей», — говорит Флоранс, которая стала потом женой Алена Рене, постановщика «Туманной ночи». Этот явленный кошмар послужил толчком для понимания того, как следует проживать хрупкие мгновения счастья на краю бездны.

«Каждый обязан прокричать себе правду», — писал Сартр в «Мухах». Франсуаза скажет: «Для меня мораль выражается в самоограничении, добровольном отказе от некоторых вещей. Например, от подлости, низости. Это вопрос чуть ли не эстетики». В свете этого и предвидя вполне неопределенное будущее, она остро осознает правду времени, вершащего судьбами людей. Это станет одной из главных проблем, доставлявших ей невыразимое мучение. Она так писала об этой главной истине[104]:

«Я понимала, что всякая спешка с моей стороны была бы так же нелепа, как и промедление. На всю жизнь. Я все знала. И понимала, что это знание ничего не стоит. Или стоит лишь моментов просветления, в которых, в моем понимании, заключена единственная правда. Когда я говорю “истинный”, это значит для меня “содержательный”, и это тоже глупо. Я никогда не испытаю пресыщения. У меня всегда будет питающая меня страсть, совершенно определенная. Но эти моменты счастья, преданности жизни, если их хорошенько вспомнить, превращаются в своего рода обертку, утешающий пэчворк, который мы, дрожа от одиночества, надеваем на нагое исхудавшее тело».