Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум

несколько штук ей на ладонь, а потом зашагал дальше. – Угости друзей. Кейсу в рот засунь побольше – может, он заткнется.

– Отличная мысль, – одобрила она.

Я стал нагонять Мойше-Цви.

У нас было несколько секунд – потом поравняемся с остальными. Мойше-Цви приблизил свое лицо к моему. Я ощущал его дыхание – жаркое, кисловатое.

– Ты влюбился в эту дочку мэра, а это все равно, что влюбиться… в дочку Сталина, – дохнул он мне в лицо.

– А у Сталина что, была дочка? Я вообще никогда не слышал…

– Светлана. От второй жены. Родилась в тысяча девятьсот двадцать шестом году.

– Ну, я бы, может, и выбрал ее, но она для меня старовата.

– Она уже лет десять как померла.

– Тем более.

– Не смешно, Худи. – Мойше-Цви нервничал, и с полным на то основанием. – Это не шутка, и сарказм тут не к месту. Послушай… я знаю, что делать. Я займусь тобой во время субботнего изучения Талмуда. Наверное, это поможет.

Приняв это решение, он явно приободрился. А вот я нет, но мы к этому времени уже нагнали своих, так что отвечать было поздно.

Глава 7,

в которой никто не играет в настольные игры

Единственное, что могло отвлечь меня от всех этих взглядов по ходу субботней службы и от истории с оборотнем на улице со всей ее неловкостью и ненавистью, – это еда.

– И которую из этих славных дам мы съедим первой? – обратился я ко всему семейству.

На столе перед нами лежали две зажаренные мамой курицы.

У Голди было однозначное мнение.

– Первой Хохлатку, – сказала она.

– Совершенно согласен, – кивнул я. – Вот только, Голди, ты уж меня прости за бестактность, но нас с ней толком друг другу не представили. Не будешь ли ты так добра уточнить, которая из них Хохлатка?

– А можно не антропоморфизировать еду? – спросила Зиппи. – Мне от этого неуютно.

Тут Зиппи совершила тактическую ошибку, потому что мы всегда страшно радуемся, когда ей неуютно.

– Которая с хохолком, – прояснила Голди.

– А, понятно. Хохлатая и есть Хохлатка. Теперь мне все ясно.

Голди стала изображать хохолок на голове, Ривка последовала ее примеру. Я тоже, потому что очень уж оно было кстати. Папа с недовольным видом спрятал лицо в ладонях. Зиппи опустила голову на руки, но без всякого недовольства.

Я потянулся к той курице, которая на вид была похохлатее, и отрезал маме кусочек.

В Кольвине неевреев жило совсем мало. Я привык, что они время от времени смотрят на тебя странно или косо, но когда твой сверстник оказывается откровенным антисемитом – это все-таки другое дело. Тут впору почувствовать страх или обиду. На деле ощущение было какое-то сюрреалистическое. Я еще раз проиграл всю сцену в голове уже на подходе к дому, но в воспоминаниях она показалась еще сюрреалистичнее, будто отрывок из фильма, а не то, что я пережил в своей настоящей жизни пять минут назад.

Причем меня совершенно не смущало, как эти ребята над нами издевались, тревожило другое: что подумала Анна-Мари. Из этого противостояния в память крепче всего впечаталось не то, что меня обозвали вампиром. Впечаталось, как Анна-Мари прикусила губу и смотрела в землю, как я делал то же самое – и мы оба не знали, что нам сказать.

Ели мы молча. Хотя неправда. Мы никогда ничего не делаем молча. Ели под какофонию: щелкали языками, охали, чавкали – аж в ушах звенело. Но все это казалось молчанием, потому что такая приятная и привычная какофония прокатывается по тебе волнами, не задевая.

За нашей субботней трапезой царил мир. А после нее папа начал петь.

У папы моего достаточно отрицательных качеств, но голос у него изумительный. Мы всегда застреваем в пятницу за субботним столом и поем змирес[58] – специальные субботние песни.

В шабес полагается теснее соприкасаться с Хашемом. Раши говорит, что в шабес Тору нужно ощущать «из уст в уста», типа как Господь делает тебе искусственное дыхание. В шабес в тебя вселяется еще одна душа и соединяет тебя с Богом и его Торой.

Я эту новую душу обычно не чувствую – просто не знаю толком, какие от добавочной души должны быть ощущения. Типа, как от пушистого ворса мягкой флиски? Или как от хрустящей поджаристой куриной кожи? Или как от приятного крема, которым я смазываю прыщи?

Но когда папа запел «Йом зех л’Исроэл»[59], сперва совсем тихо, я все-таки что-то почувствовал. А когда он запел громче и махнул нам, чтобы присоединялись, в комнате точно появилось что-то новое. Не знаю что, но оно точно связывало нас и с Богом, и со всем нашим народом: с теми, с кем мы сегодня молились в синагоге, с теми, кто остался в Кольвине, кто жил в Израиле, со всеми евреями, которые долгие века смотрели на огонь свечей за субботним столом, пели «Йом зех л’Исроэл» и ощущали мир в душе. Я подумал: а ведь, наверное, мои кладбищенские знакомцы, Коэн и Кантор, тоже пели эту песню. Интересно, какие у них были голоса.

Мир в нашем семействе продлился примерно минуту, а потом у кого-то звякнул в кармане телефон. Мы все с укором посмотрели друг на друга. Телефон звякнул коротко, неожиданно, никто толком не понял, откуда доносится звук.

А потом он донесся еще раз.

И еще раз.

И еще дважды.

– Вряд ли это у меня, – сказал я, потому что все смотрели именно на меня, будто это я виноват.

– Почему тогда он звякает у тебя в кармане?

– Хана, заткнись. А то я тебя убью голыми руками.

– Не убьешь ты меня голыми руками.

– Убью, если не будешь сопротивляться.

– Так я и не буду сопротивляться!

Звякало у меня. Мой телефон. Я опустил руку в карман, она зудела и горела, будто объятая пламенем. Я почувствовал, как пальцы сомкнулись на телефоне. Почувствовал, как они извлекли телефон из кармана. Почувствовал, как глаза впились в телефон, который держала перед ними моя рука.

– В шабес, да еще и за праздничным столом, – заметил папа.

– Мы уже не едим, – ответил я. – Так что, строго говоря, мы просто за столом.

Беда состояла в том, что мы все знали, от кого пришло сообщение. Ни один еврей не станет писать эсэмэски в шабес. И это не спам, потому что его не посылают четыре раза подряд. Значит – Анна-Мари. Она как будто вломилась к нам в столовую на шабес в обличье телефона-раскладушки. Как будто к нам явился ее призрак.

Папа уставился на мою ладонь, и на месте покоя и умиротворения, которые отражались на его лице, когда он пел, появилась ярость.

Мама переводила взгляд с моей ладони на папу, явно дожидаясь его реакции.

Зиппи дотянулась до моей руки и выдернула из нее телефон прежде, чем я успел его открыть, – в самый последний момент.

– Поверить не могу, что мой сын способен на такое, – сказал папа, вставая из-за стола. Он бросил салфетку рядом с тарелкой и вышел за дверь.

А я вообще ничего не делал. Получить эсэмэску – это не действие, это же мне ее прислали. Плохо, что я забыл отключить телефон и вытащить из кармана. Про это я по-честному забыл. Все остальные смотрели на меня с неприязнью, и я прекрасно их понимал. Я испортил им мирную субботнюю трапезу.

Но еще хуже было другое: мне пишет Анна-Мари, а я не могу прочитать ее сообщения. Если бы вам поручили придумать для меня особо изощренную пытку, такую, которая причинит мне невыносимые страдания, я бы вам предложил следующее: пусть Анна-Мари пришлет мне сообщение в самом начале шабеса, чтобы потом мое семейство меня избегало все выходные и мне совсем нечем было заняться, кроме как сидеть и гадать, что именно она там мне написала.

Так и произошло. И да, я сильно страдал.

Утренняя субботняя служба была такая же, как пятничная вечерняя, только народу собралось побольше. А потом, вместо того чтобы чем-то заняться всей семьей, мы стали заниматься каждый своим делом. Я попытался обосноваться в гостиной, чтобы не дать остальным возможности бросить меня в одиночестве. Даже разложил на полу несколько настольных игр, но никто не принял моего приглашения. Младшие играли наверху. Зиппи читала