Невероятное преступление Худи Розена - Исаак Блум

и прикрыты ермолкой. Стащили и ермолку тоже. Когда и там никаких рогов не оказалось, они разорвали ермолку едва ли не пополам, но бросили все это и сбежали, потому что их заметил какой-то прохожий и принялся на них орать.

Меня вдруг шатнуло. Я оперся рукой о полку, чтобы не упасть. Что я сказал тогда папе? Сказал, что ничего подобного здесь никогда не случится. А оно бы обязательно со мной случилось, если бы я не сбежал на свидание с Анной-Мари.

Говорил ребе Фридман, используя кассовую стойку вместо штендера[63] или подиума. Ребе Фридман был главой синагогальной общины, а также старшим местным раввином в школе. У него был круглый живот и длинная седая борода. Говоря, он всегда покачивался взад-вперед. Голос у него был негромкий, но разносился по всему помещению. Судя по утомленному лицу, говорил он уже довольно давно. И теперь закруглялся.

– О том, что такое жизнь в изгнании, мы знали со времен разрушения первого храма[64]. Знали, каково это – вести эту битву. Ненависть для нас мучительна. Это вызов, брошенный и нам, и Богу. Но она же подтверждает нашу веру в то, что наши традиции, поддержка общины и бесчисленные чудеса, творимые Хашемом, позволят нам оставаться здесь в безопасности. Я обсудил практические моменты с мистером Розеном, мистером Абрамовичем и доктором Резниковым, а потом мы вместе обсудили их с ребе Таубом. И на эту тему я попрошу выступить мистера Розена.

Папа шагнул вперед. Выпрямился во весь рост. Он умел, когда хотел, выглядеть внушительно: на собраниях комитета, судебных слушаньях, чтениях в синагоге.

– Я обратился в местную полицию, – начал он. – Они, предсказуемым образом, не признаю́т за собой обязанности защищать всех граждан без исключения. Меня выслушали, но совершенно очевидно, что делать ничего не будут. А значит, нам придется, благо нам это привычно, защищаться самостоятельно. План таков. Никому не ходить по городу поодиночке, даже взрослым. Ездить на машине можно. Но, если идете пешком, собирайтесь в группы не меньше двух человек. К школьникам мы приставим взрослых, распределившись по месту жительства: сопровождающие будут каждый день отводить детей в школу и приводить обратно. Да, мы все люди занятые, придется чем-то пожертвовать. Но ведь речь идет о наших детях, нашей общине, нашем народе и нашем будущем. Во время молитв мы будем запирать двери синагоги и выставлять у входа двоих дежурных. А мы с ребе Фридманом обратимся к мэру, городскому совету и полиции с просьбой снять возникшее напряжение. Будем надеяться на лучшее: что в результате наше положение в глазах закона стабилизируется, ибо на данный момент нас явственно и открыто преследуют, что приводит к физическим и духовным страданиям наших…

Папу прервал стук по стеклянной витрине магазина. Все головы повернулись в сторону улицы: там стояло пятеро полицейских. Старший из них, тот, который стучал, топнул ногой и поманил пальцем.

– Прошу прощения, – обратился папа к собравшимся.

Все расступились, давая дорогу ему и ребе Фридману – они направились к выходу. Просочились в двери и встали на тротуаре рядом с полицейскими.

Старший полицейский заговорил, губы его шевелились очень быстро. Одновременно он грозил указательным пальцем в сторону собравшихся. Остальные нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

В ответ на слова полицейского ребе Фридман и папа дружно вскинули руки.

Потом они явно начали препираться, но по какому поводу, мы не слышали. Лица у всех налились кровью, все указывали жестами внутрь магазина, кивали, тыкали пальцами, махали руками. Ребе Фридман гневно плевался и топал правой ногой, полы великоватого пиджака летали в разные стороны, а голова тряслась так, что шляпа грозила слететь на землю.

Через минуту-другую папа с раввином вернулись, покачивая головами. Подошли к кассе.

Полицейские остались стоять на улице, кружком; они что-то обсуждали.

Ребе Фридман откашлялся и собрался обратиться к нам с речью, но тут полицейские наконец договорились.

Они открыли дверь в магазин. Старший протолкался внутрь.

– Вы сами виноваты, – обратился он к раввину. – Мы дали вам возможность все поправить. Это сборище представляет собой опасность для участников и нарушает правила пожарной безопасности.

– Еще вы мне будете рассказывать, что представляет собой опасность для моей общины, – откликнулся ребе Фридман.

Полицейский пропустил его слова мимо ушей и обратился к собравшимся.

– Все на выход, – сказал он. – Немедленно.

Мы посмотрели на ребе Фридмана, дожидаясь его указаний.

– Оставайтесь на местах, – произнес он. – Это наше помещение. И пусть этот ойев, этот сойне[65], этот враг только попробует…

– Немедленно! – рявкнул полицейский. А потом обернулся к другому и сказал: – Прикидываешь, чего удумали? Правила на всех распространяются. А им это никак не вбить в головы.

Отец, стоявший у кассы, опустил глаза в землю. Ребе Фридман поднял свои к потолку, а может, сквозь потолок к небу.

Никто не тронулся с места. Мы стояли неподвижно, плохо понимая, что делать дальше. Полиция пыталась нам внушить, что их закон говорит одно, а ребе напоминал, что закон Господа говорит другое. Примерно об этом Анна-Мари и толковала мне по пути в хозяйственный магазин: здесь столкнулись две группы людей, каждая из которых руководствовалась своими понятиями.

Вся эта история – противостояние между Трегароном и нашей общиной – будто бы кристаллизовалась в одном моменте. И было в этом что-то едва ли не неловкое: что наши уважаемые лидеры не в состоянии ничего придумать. Даже Голди с Ривкой ловчее разруливают конфликты – а они пока и одеваться-то толком не умеют без посторонней помощи.

Будто в качестве иллюстрации к моим соображениям старший полицейский выбросил вперед руку и схватил за плечо ближайшего к себе человека – миссис Гутман. Она завизжала и попыталась вырваться, но в зале было слишком тесно – и, поворачиваясь, она столкнулась с дочерью, та, в свою очередь, повалила витрину с крекерами, а та, в свою очередь, сбила с ног миссис Голдберг. Миссис Голдберг шлепнулась на пол, и с нее слетел шейтл, открыв всем ее волосы.

Мне обычно нравились такие недоразумения, но тут я пришел в ужас. Нельзя вот так вот запросто дотрагиваться до женского тела.

Второй полицейский нагнулся и предложил миссис Голдберг руку, но она ее не взяла. Она шарила по полу между ногами стоявших, отыскивая свой шейтл. Полицейский схватил ее за оба плеча и поднял с пола. Потащил наружу, а она извивалась всем телом.

Папа кричал на все помещение, ребе Фридман что-то говорил, но я ни того, ни другого не слышал. Вокруг стоял шум и царил хаос, прямо как у нас дома, когда сестрички доберутся до пакета с леденцами.

Полицейские хватали всех, кто подвернется, и тащили к выходу, громко при этом ругаясь.

Тут уже все разглядели те самые письмена на стене[66] и двинулись к выходу, вот только дверь была только одна, началась толкучка, потому что присутствовавшие пытались выйти, а в то же время полицейские вытаскивали их друзей и родных наружу силой.

Я снова выбрался через черный ход, прокрался через парковку и по задам соседних магазинов. Подошел к толпе со стороны улицы.

Мы рассредоточились по тротуару, но места на нем не хватало, так что многие оказались на мостовой, мешая проезду машин. Гудели гудки, к звуковому шоу добавлялось еще и световое: на стоявших у входа полицейских машинах крутились мигалки, разбрасывая в сгустившихся сумерках тени по соседним зданиям.

Старший полицейский застыл у двери – лицо у него было багровым, с подбородка капал пот. Он поднес палец к самому носу мистера Абрамовича, и сквозь автомобильные гудки я расслышал, как он произносит:

– Магазин на сегодня закрыт. Вы меня слышали? На сегодня закрыто!

Мистер Абрамович стоял с ключом в руке, однако продолжал протестовать: говорил и одновременно дергал вниз-вверх руками. Однако, когда полицейский потянулся вперед, явно собираясь забрать у него ключи, мистер Абрамович поднял одну ладонь повыше, будто бы говоря: «Ладно, ладно», – и запер дверь.

Полицейские направились обратно к машинам, жестами приказывая собравшимся разойтись. Мы разбились на кучки и медленно побрели вверх по склону – кто по тротуару, кто по мостовой.

Мысли и сердце у меня неслись вскачь, сердце еще и сжималось от новой, непривычной боли. Не верилось. Не мог я поверить