Раскрашенная птица - Ежи Косински

Измученные, забрызганные грязью, мы приковыляли в деревню. Нас сразу же окружила свора рычащих псов. Кометой я удерживал их на безопасном отдалении, опалив шерсть самым свирепым из них. Оцепеневший конь стоял рядом со мной.

На улицу вышло много крестьян. Среди них оказался и приятно удивленный крестьянин, чей конь, как оказалось, два дня назад понес и исчез вместе с телегой в лесу. Хозяин отогнал псов и, осмотрев искалеченную ногу, сказал, что коня придется забить. Немного мяса, шкура и кости на лекарства – вот на что он теперь годился. Действительно, в этой местности лошадиные кости ценились очень высоко. Самые тяжелые болезни лечили принимая несколько раз в день растворенные в травяном настое растертые лошадиные кости. Компресс из лягушечьей лапки и размолотых лошадиных зубов успокаивал зубную боль. Сожженное копыто в два дня излечивало от простуды. А чтобы избавить эпилептика от припадков, нужно было положить на него тазовую лошадиную кость.

Пока крестьяне осматривали коня, я стоял в стороне. Потом пришел и мой черед. Хозяин коня внимательно оглядел меня и расспросил откуда я пришел и что умею делать. Я отвечал как только мог осмотрительно, избегая всего, что могло вызвать у него подозрение. Он заставил меня несколько раз повторить весь рассказ и смеялся над моими неудачными попытками говорить на местном диалекте. Несколько раз он спрашивал, кто я – еврей или цыган? Я поклялся, чем только знал, что я истинный христианин и хороший работник. Другие крестьяне неодобрительно поглядывали на меня. Но крестьянин все же решил взять меня для работы в хозяйстве и по дому. Я упал на колени и поцеловал ему ноги.

На следующий день хозяин вывел из стойла двух сильных здоровых коней. Он впряг их в плуг и подвел к терпеливо стоящему у изгороди искалеченному коню. Хозяин забросил ему на шею аркан и привязал веревку к плугу. Здоровые кони прядали ушами и равнодушно поглядывали на приговоренного калеку. Он тяжело перевел дыхание и повел туго перетянутой веревкой шеей. Я стоял рядом, соображая, как бы спасти его, как дать коню понять, что я и не предполагал, что веду его домой для этого… Когда хозяин подошел к коню проверить как легла петля, тот неожиданно повернул голову и лизнул его в щеку. Не глядя на него, крестьянин с размаху ударил коня по морде. Уязвленный конь отвернулся.

Я чуть было не бросился в ноги хозяину с мольбой сохранить коню жизнь, но словно наткнулся на укоризненный взгляд животного. Конь пристально смотрел на меня. Я вспомнил, что произойдет, если умирающий сосчитает зубы причастного к его смерти человека или животного. Пока обреченный конь смотрел на меня таким страшным в своей покорности взглядом, я боялся вымолвить даже одно слово. Я ждал, но он не сводил с меня глаз.

Крестьянин поплевал на ладони, взял перевязанную узлами плеть и неожиданно хлестнул здоровых коней. Резко дернув, они сильно натянули веревку и петля захлестнулась на шее у приговоренного. Сильно захрипев, он дернулся и рухнул, как поваленный ветром плетень. Еще несколько метров кони тащили его по мягкой земле. Когда запыхавшись, они остановились, хозяин подошел к жертве и несколько раз ударил тело носком в шею и по коленям. Животное не вздрогнуло. Чувствуя смерть, здоровые кони нервно перебирали ногами, как-будто пытаясь укрыться от пристального взгляда широко открытых мертвых глаз.

Остаток дня я помогал хозяину снимать шкуру и разбирать тушу.

Через несколько недель деревня привыкла ко мне. Некоторые ребята иногда говорили, что нужно сообщить немцам, что в деревне живет цыганский выродок или отвезти меня на ближайший армейский пост. Женщины сторонились, встречая меня на улице, и тщательно покрывали головы детям. Мужчины молча рассматривали меня и сплевывали в мою сторону.

Обитатели этой местности разговаривали медленно и размерено. Здешние обычаи требовали экономить слова, как соль, и болтливость считалась главным недостатком человека. О бойких, разговорчивых людях говорили не иначе, как о подученных евреями и цыганками-ворожеями лгунах и лицемерах. Обычно, люди долго сидели молча и тяжелая тишина редко нарушалась какой-нибудь незначительной репликой. Разговаривая и смеясь, люди прикрывали рот рукой, чтобы недоброжелатели не увидели их зубы. Только водка развязывала их языки и ослабляла суровые нравы.

Моего хозяина хорошо знали в деревне и часто приглашали на свадьбы и другие торжества. Иногда, если по дому не было много работы и соглашались жена и теща, он брал меня с собой. На таких пирушках он заставлял меня разговаривать с гостями «по-городскому» и рассказывать стихи и сказки, которым меня научили мама и няня. Мое городское произношение, полное тарахтевших как пулемет твердых согласных звуков, звучало как пародия на мягкий протяжный местный говор. Перед представлением хозяин заставлял меня выпить залпом стакан водки. Ноги путались и отказывались мне повиноваться и я с трудом добирался до середины комнаты.

Стараясь никому не заглядывать в глаза и не смотреть на зубы, я сразу начинал представление. Когда я начинал слишком быстро, по местным понятиям, читать стихи, у крестьян от удивления округлялись глаза – они были уверены, что я ненормален, а эта скороговорка – проявление моего слабоумия.

Они хохотали до изнеможения слушая сказки и стихи о козле-путешественнике, который искал столицу козлиной страны, о коте в семимильных сапогах, о быке Фердинанде, о Белоснежке и семи гномах, о мышонке Микки и забывали закусывать.

После представления меня подзывали то к одному, то к другому столу чтобы я повторил полюбившиеся им отрывки и заставляли выпить еще водки. Если я отказывался, спиртное вливали мне в горло насильно. Обычно к середине вечера я был абсолютно пьян и остаток вечера едва помнил. Люди превращались в животных из моих сказок и их звериные морды кружились вокруг меня. Я проваливался в глубокий колодец с гладкими, покрытыми скользким мхом стенами. На дне колодца вместо воды была моя теплая уютная постель. Там я мог забыть обо всем и спокойно уснуть.

Зима подходила к концу. Каждый день мы с хозяином ходили в лес за дровами. С сучьев свисали набухшие от влаги, похожие на промерзшие кроличьи шкурки мохнатые лишайники. Темные капли воды падали с них на отошедшие от ствола полосы коры. Всюду звонко журчали ручейки – ныряя под узловатые корни, они резво выскакивали наружу и продолжали свой по-мальчишески беззаботный бег.

Соседи устраивали красавице дочери свадьбу. Разряженные в праздничные одежды гости плясали на тщательно выметенном и украшенном току. Жених по старинному обычаю целовал всех гостей в губы. Невеста то плакала, то смеялась и, одурманенная многочисленными тостами, не реагировала на мужчин, которые щипали ее за ягодицы и щупали груди.

Когда гости вышли танцевать и комната опустела, я побежал к столу за едой, которую заработал своим представлением. Я устроился в темном углу, подальше от пьяной толпы. По-дружески обнимаясь, в комнату вошли двое гостей. Я знал их. Они были из числа самых богатых жителей деревни. Каждый из них имел по несколько коров, по табуну лошадей и отборные земельные угодья.

Я заполз под какие-то пустые бочки. Неторопливо беседуя, мужчины сели к еще заставленному угощениями столу. С серьезными лицами они предлагали друг другу закуски и, как было здесь заведено, не смотрели друг другу в лицо. Потом, один из них медленно опустил руку в карман и, подхватив другой рукой кусок колбасы, вытащил из кармана нож с длинным и острым лезвием. Изо всех сил он воткнул его в спину безмятежно жующего собеседника.