Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

в физической близости, перебороли себя, не поддались искушению и на семейный алтарь принесли нетронутую чистоту невесты». Недвусмысленность представленной позиции, убежден, исключает необходимость пространного комментария. Здесь мы имеем дело с ярко выраженным мужским шовинизмом, который, разумеется, присущ не только патриархально выпестованным грузинам. Вот случай из приватной жизни другого этноса.

После ряда конфликтов с мужем молодая женщина, проживавшая в Ленинградской области, обратилась в конце 50-х годов за советом в семейную консультацию. Согласно ее рассказу, муж-студент бывал дома в деревне наездами. И каждый раз, вступая в сексуальную связь, подчеркну, с беременной женой, он вновь физически ощущал ее девственницей. Но вот что примечательно: у него развилась ревность к ее прошлым ухажерам. «Знаю, — констатировала корреспондентка, — что многие люди, любящие по-настоящему, не обращают внимания на такую чепуху — девственница или нет их любимая. Но человек (не мужчина! — С. Г.), которого я люблю, считает это самым главным в любви к женщине. Что же делать?» — с отчаянием вопрошает медицинский работник (!).

Этот анахронизм вселенской ревности не только укоренился в сознании обывателя, но подчас обосновывается представителями естественных наук. Сошлюсь на размышления генетика В. П. Эфроимсона: «Культ девственности, который иным представляется противоестественным <...>, вероятно, относится к группе эмоций, мощно поддержанных естественным отбором <...>. Девственность служила не только гарантией отсутствия венерических заболеваний у вступающих в брак, она отчасти гарантировала и то, что девственница, став женой, убережется от внебрачных контактов. В меньшей мере, но по этой же причине, естественно, возникали требования к сексуальной непорочности юношей» (Эфроимсон 1995: 65). Какова природная функция девственной плевы — до сих пор загадка. О нравственных аспектах девственности можно дискутировать. Меня лично доводы исследователя не убеждают. Против заражения венерическими болезнями половым путем, по меньшей мере к настоящему времени, получены эффективные средства (в первую очередь презервативы), и поэтому юношескую абстиненцию не следует возводить в абсолют. Девственность же как гарантия исключения в дальнейшем адюльтера не находит эмпирического подтверждения. Так, результаты моих опросов интеллектуалов (1969 г. и позднее 1989 г.) показали, что часть женщин, осуждавших возможность сексуальных контактов до заключения брака (и фактически в них не состоявших), оформив этот союз, радикально меняла не только свое вербальное, но и актуальное поведение. И последнее. Утверждение о наличии естественной основы юношеской «непорочности» звучит, мягко говоря, наивно. Реальная база возможного перехода к единому стандарту, по моему мнению, — целомудрие.

С другой стороны, нельзя умолчать об инертности этой традиции. Акцентирование внимания сословного (или кастового) мнения на сверхценности «девственности» подталкивало некоторых женщин вплоть до второй половины XX века к парадоксальным действиям. Одна часть молодых особ, стремясь сохранить «физическую целостность», ограничивают эротическую практику оральными и (или) анальными контактами, другая — прибегает к искусственному восстановлению плевы. Согласно интервью владельца хирургической клиники Фумихико Умэдзава, данного газете «Дейли Иомиури» (февраль 1975 г.), число клиенток, желавших подвергнуться операции по восстановлению девственности, постепенно падало. Так, если в 50—60-е годы еженедельно в клинике производилось около ста операций, то в середине 70-х годов — только десять. Газета сообщала, что к такого рода операциям прибегают в настоящее время главным образом женщины, принадлежащие к высшим слоям общества, склонных к бракам «по сговору», при заключении которых, как известно специалистам, девственность издавна считалась одним из важных достоинств невесты. Главная цель представителей знати, соглашавшихся на эту операцию, состояла в том, чтобы замести следы своей прежней «разгульной» жизни и после замужества «войти с достоинством в консервативно настроенные круги японского общества» (Латышев 1985: 31). Несколько позднее (к началу 80-х гг.) обычай «восстановления» девственной плевы проявил себя и на территории среднеазиатских республик Советского Союза. По крайней мере, эту проблему со мною обсуждали заинтересованно и по собственной инициативе работники Ашхабадского обкома комсомола. Их озабоченность понятна: часть (и немалая) браков заключалась в республике по сватовству, был в ходу и обычай оповещения результатов первой совместной ночи, — всё это создавало в молодежной среде эффект «сжавшейся пружины», ожидания бурного конфликта со старшими поколениями.

Середина 60-х годов связана с этапным событием в изучении эротики в России — возобновились после почти 40-летнего перерыва опросы различных социальных слоев городского населения по поводу их сексуальных ориентаций и практик. В чем же неординарность этого момента? Для прояснения общественной атмосферы тех лет, сложившейся вокруг эротических отношений, вынужден, по возможности кратко, остановиться на перипетиях моей профессиональной деятельности.

В последние годы учебы в институте (начало 60-х гг.) я заинтересовался книгой Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Меня привлекли те из эпизодов, которые характеризовали эпоху «дикости» (промискуитет, групповые формы брака, дуальные системы и т. п.). При написании указанной части монографии немецкий социолог опирался на полевые материалы и отчеты корреспондентов американского социального антрополога Л. Моргала. Достоверность части из них в это время ставилась под сомнение как западными, так и российскими этнологами. Дальнейшие разыскания привели меня в XX век. Сначала я открыл для себя опросы сексуального поведения российской молодежи, проведенные в промежутке с 1905 по 1920-е годы, а затем и отчет известного американского сексолога Альфреда Кинзи{24}.

Спустя год после окончания вуза так случилось, что меня приняли на работу в социологическую лабораторию при Философском факультете ЛГУ. Ее сотрудники исследовали отношения рабочих к труду. Поэтому, естественно, с моими интересами (которые по легенде определялись как «семья») я выглядел «белой вороной». Раскрывая метафору, ограничусь рутинным случаем. Наряду с выполнением повседневной работы, мною продумывался план реализации генерального замысла — собрать эмпирические данные о сексуальных молодежных практиках. Проанализировав вопросники российских медиков начала века и текст интервью американского сексолога, я скомпоновал некого «уродца» и рискнул попросить заведующего лабораторией В.А. Ядова просмотреть его.

После очередных выходных дней Владимир Александрович оставил меня для беседы. «Сергей, — сказал он сердитым голосом, — что ты мне тут подсунул? Поехали в воскресенье с женой на пляж, взяв с собой твою анкету. Лежу, кругом ходят люди в купальниках и плавках, а я вчитываюсь в твои вопросы, но ведь это — срамота. Если кто-нибудь вдруг заметит, о чем ты спрашиваешь, что они подумают?» Я попытался возразить: «Но именно это, Владимир Александрович, меня и интересует». Разумеется, каждый из нас остался при своем мнении. Ясно: если один из ведущих социологов страны так отреагировал на проблему, то что станется с обывателем, не говоря уж о чиновнике, когда им попадутся на глаза аналогичные вопросы. В дальнейшем худшие ожидания